Каждый день, изо дня в день, я возвращаюсь к мысли об отношении к тому, что началось 24 февраля 2022 года. Я обсуждаю это со знакомыми и друзьями, я выслушиваю мнения различных людей, я читаю аналитику. Пытаюсь как-то сформулировать своё отношение к войне. Сформулировать не как «за или против». Здесь нет вариантов. Для меня. Не сформулировать «а что теперь делать». Здесь тоже нет двух мнений. Нет и трёх. Их вовсе нет. «Не знаю», — это то, в чём просто боятся признаться все, – от президентов до школьников.
Я пробую сформулировать свой дискурс. Каждый день вновь и вновь устремляюсь мыслями и чувствами с этому физически ощущаемому факту, и этот мой дискурс рассыпается, сталкиваясь с препятствиями.
А что случилось, как саркастически спрашивают некоторые? В чём, собственно дело?
Вокруг меня не стреляют. А в украинцев – да. Им тяжелее.
Моя жизнь стала дороже, менее комфортной. Но про других-то и говорить нечего!
Я не могу запланировать отпуск в Италии. Ну, нет, не могу. Но ведь не это же вызывает терзания! Не географическая же это проблема. Не логистическая! Не туристическая!!!
Вчера, встретившись с подругой, и рассуждая о жизни, я вдруг смог вербально выразить свои чувства. Как-то сложился паззл. Возможно, до этого я брал кусочки от разных картинок?
В 2011 году мы с женой ездили в Литву, в Палангу. Обожаем это место!
Определив пункт назначения, озаботились выбором пристанища. Гостиницы отмели. На сайте для аренды квартир выбрали наиболее подходящую по цене, интерьеру и удалённости от моря.
Я написал хозяину, и некоторое время мы обсуждали с ним детали, обмениваясь письмами. Было видно, что английский не так удобен ему. Вскоре он признался, что просит дочь выступать «синхронистом». Чуть погодя Альвидас (так его звали) предложил писать по-русски. Ему так было проще и удобнее.
В Паланге нет аэропорта, и прилететь мы были вынуждены в Вильнюс. Альвидас встретил на своём авто, довёз до квартиры, рассказал о бытовых деталях.
В путешествия – для подобных случаев – всегда берём какие-нибудь сувениры и небольшие подарки с российским колоритом. В этот раз за колорит отвечали бутылка Stolichnaya vodka (бело-красная этикетка, вы должны помнить этот «супрематизм в контуре бухлишка») и банка красной икры.
Понимая, что Альвидас, который старше меня лет на 15-20, должен отлично помнить эти советские символы благополучия, я купил их ещё в московском аэропорту, и вручил нашему гостеприимному знакомому при встрече.
Он оказался просто очарован. Расчувствовавшись, сказал: «Это было так давно! В совсем другой жизни. В мире, которого больше нет». А я ответил… Я, русский, ответил литовцу, который радушно принимал нас у себя дома: «Альвидас, мы всё равно будем вместе, никуда не денемся! Мы же все, на самом деле, одна страна, один народ»! И мы пожали руки, и приобняли друг друга, растрогавшись от момента.
В 2017 мы ездили в Савону. Кристине, хозяйке квартиры, мы привезли гостинцы всё с тем же колоритом. Объяснили, что рюмки для водки хорошо бы охладить в морозилке, а икру (в этот раз была крошечная банка осетриной икры) следует подавать на небольших бутербродах или на канапе, с листочком петрушки. Водку также хорошо будет закусить чем-нибудь горячим и перчёным. В день отъезда Кристина подарила итальянское красное вино. Мы расставались добрыми друзьями. Не было ни границ, ни России/Италии, ни Шенгена/СНГ – ничего такого! Были симпатичные друг другу милые и душевные приятели.
А теперь, в две тысячи двадцать втором году от рождества Христова, я не могу… и не смогу! Не смогу уже никогда! Никогда – в моей жизни – не смогу произнести те же слова, смотря в глаза Альвидасу или Кристине, не будучи поставленным перед необходимостью объяснить: дорогой друг, я не имею в виду (и не имел, понятное дело!), что моя страна, как «старший брат-алкоголик» может въехать к вам на танках, разбомбить ваши города и сжечь поля.
Я не смогу, игриво глядя в глаза собеседнику, сказать, что «Москва недалеко от моего города, всего 1000 км» (помню, как Кристина округлила глаза, услышав это «недалеко»), что «для русских – это пустяк»! Любую фразу я должен теперь пояснить! Любой самый безобидный пассаж будет таить для собеседника коннотацию войны. Любое упоминание того, что мы – один народ, будет звучать, как угроза, а не как «все люди – братья». И я… я… Я – вынужден расстаться с мыслью, что меня видят равным себе, поэтому чувствую потребность вначале оправдаться: я не из этих. Произнося любые (любые!) слова – осторожно или неосторожно – я не имею, и не буду иметь в виду поддержку варварству. И важно это, разумеется, не потому, что я так дорожу именно мнением литовца, итальянки или подданного Английской короны. Но перед собой – сам себе – должен напомнить (и напоминать) об этом.
Мой уютный и понимающий мир был вполне себе разрушен.
Я не взываю к жалости и соболезнованиям! Не стоит кидать в меня камни со словами «а ты подумал о том, как другие себя ощущают». Подумал. Многим больнее и труднее. Но я не соревнуюсь. Не заставляйте меня оправдываться. Тем более, я достоверно не знаю, как это сделать. Пытаюсь прожить этот период, отрефлексировать его. Пробую построить дискурс, чтобы он помогал идти дальше, а не разбивался бы снова о факты и сводки новостей.
