Я возвращаюсь туда раз разом, так часто, будто я там и живу. Будто я там живу до сих пор. Я помню все запахи и звуки, я помню с каким звуком открывается входная дверь, как скрипят половицы, как гудят пружины старого дивана, как хлопают дверцы книжного шкафа, как тренькают струны давно расстроенного пианино, на котором я умею играть только «Два веселых гуся» и «Собачий вальс». Я помню свет от запыленной хрустальной люстры, которую сколько раз мыли, столько раз и недосчитывались хрустальных элементов, я помню утренний свет окон, выходящих на запад и яркий вечерний свет, заливавший оранжевым две комнаты и кухню, и даже санузлу немного доставалось сквозь окно под потолком, которое потом закрасили пыльно-голубой краской. Я помню ночной свет от фар проезжавших под окнами машин. Почему по двору ночью постоянно ездят машины? Откуда их столько и почему они ездят ночью?
Я помню гулкий подъезд, пахнущий кошачьими экскрементами и немного теплой земляной сыростью подвала. Лестничные пролеты – все разные! На пять этажей не найдешь двух одинаковых, они даже положены под разным углом, так что на какой-то этаж бежишь бодро, а на какой-то еле влезаешь по крутому склону.
К нашей квартире ведет особенная лестница, она по форме и цвету ступеней отличается от всех остальных. И приводит прямо к нашей двери, обитой потрескавшимся дерматином, с номером 12.
Замок заедает, так что дверь, чтобы открыть, приходится слегка встряхивать в определенный момент поворота ключа. Я не очень понимаю разницу между «слегка» и просто встряхнуть. Я очень сильная и умею открывать эту дверь вовсе без ключа.
Иногда на дверном звонке висит на ниточке бумажная табличка с надписью «Дежурная квартира», это значит, что надо подмести и вымыть два лестничных пролета, ведущих на второй этаж, и две лестничные клетки. Я этого не люблю, но если этого не сделаю я, тогда придется бабуле. И мне будет жутко стыдно. Меня никто ни разу не заставит, не попросит и не попрекнет. Я сама.
Мокрая лестница пахнет кошками и цементом. Все еще пахнет цементом, хотя дом построен больше двадцати лет назад. Говорят, угол подъезда, где квартира моего дяди, на пятом этаже, во время строительства чуть не отвалился и его подпирали железными палками. Поэтому я побаиваюсь там бывать.
Сам дядя нечасто к нам заходит. Мы слышим, как он поднимается мимо нашей двери к себе на пятый. Тогда бабуля готова через секунду после звонка открыть сыну, но он обычно проходит мимо.
У нас большая семья. Когда все съезжаются, то спят на полу, потому что кроватей не хватает. А когда не все, то мы достаем из кладовки раскладушки.
В кладовке пахнет нафталином, пылью и старым тряпьем. Однажды, когда все собрались, то из старого шкафа соорудили там полки от стены до стены для матрасов и одеял . И там стало можно играть в поезд. Игра обычно заканчивается падением всего и всех с полок и изгнанием из кладовки навсегда, то есть до завтра, а если что-нибудь сломали, то и на всю неделю. Тогда дверь запирают на тугой шпингалет, который можно открыть только при помощи плоскогубцев.
Плоскогубцы, а так же молотки, ручная дрель, отвертки, стамески, долота, рашпили, ножовки и лобзики, шурупы, гайки, мотки проволоки, точильные бруски, гвозди и «гвоздочки» для ремонта обуви, а еще «лапа» лежат в диване. Лазить в диван и копаться в инструментах нельзя, но не запрещено. Но не потому что нельзя трогать инструменты – это-то как раз можно! А потому что кто-то должен держать половину дивана, а иначе она свалится тебе на голову. И пришибет.
Из дивана пахнет железом и немного машинным маслом. Мы перебираем эти богатства, что-то прикручиваем, откручиваем, шлифуем наждачной бумагой и заколачиваем гвозди. Дедуля показывает, как прибить каблук. Человек, говорит он, в жизни должен уметь все – и борщ варить и сапоги тачать. Еще у нас есть рубанок, из-под которого золотыми кудрями вылетают стружки. Жаль, что мы редко им пользуемся.
На кухонном косяке дедуля отмечает мой рост и делает зарубки. Я быстро расту.
В кухне пахнет оладушками и жареной мойвой. Не всегда, но очень часто. Пахнет кипяченым молоком, свежей булкой и черносмородиновым вареньем. Я не люблю черную смородину. Я вообще не люблю варенье. Я его не ем. Но «ты не ешь – другие едят!»
Это значит, что чернику, притащенную из леса в огромных корзинах, есть просто так нельзя, клубника тоже посчитана, пронумерована и пойдет на варенье. Которе я не ем. Наверное это несправедливо, но так устроена жизнь.
Из кухни пахнет котлетами. Или тушеными кабачками. Потрясающее блюдо – если попадется среди картошки кусочек тушенного кабачка, то так и будешь сидеть с ним во рту, потому что плюнуть нельзя, а проглотить эту склизкую субстанцию нет никаких сил! Я никогда не смогу это съесть. Однако убедить бабулю не выращивать кабачки (и огурцы) до стратегических размеров так и не получается. Какой смысл растить кабачок, если им нельзя накормить всю эту ораву?
Зимой на балконе стоит кадушка с квашеной капустой, капуста смерзается в единый конгломерат, ее приходится вырубать оттуда каким-то топориком. Она хрустит ледком, пока не оттает. В другой кадушке тоже капуста, заквашенная особым способом, она называется «дунганская». В ней много перца и специй, она необыкновенна на вкус. Секрет изготовления знает только дедуля, но ни с кем не делится. Говорит, унесет рецепт в могилу. Мне больше не случалось пробовать ничего подобного. Еще на балконе стоит бочонок с моченой брусникой. Который прямо доказывает существование кармы: ничем иным, кроме идеального поведения в прошлой жизни, нельзя объяснить этот божественный нектар. К сожалению, он обычно быстро заканчивается. Наверное все-таки вели себя недостаточно хорошо.
У нас принято накрывать стол к завтраку, обеду и ужину. По выходным на завтрак всегда вареные всмятку яйца и манная каша, вкусней которой наверное не приходилось пробовать. Каша идеальной густоты и гладкости, чуть солоноватая, в меру сладкая – прекрасный сбалансированный вкус. И ни единого комочка. Из центра растекается к краям растаявшее сливочное масло. Ячменный напиток «Колос», имитирующий кофе с молоком. Индийский растворимый кофе из жестяной банки только для той, кто без кофе не мыслит жизни – для бабули. Мы с дедом не возражаем, поскольку не разбираемся. Нам и ячменный кофе хорош.
Завтрак всегда накрывается в девять. К завтраку надо явиться умытой и одетой, никаких пижам и нечищеных зубов. Неважно, в котором часу вчера закрыла книгу – ровно в девять завтрак на столе. Я очень балованная, однако ровно в девять занимаю за столом свое место. Все рассаживаются.
Если приехали все, дедуля надевает галстук. Вообще-то он носит галстук каждый день. И пиджак. И брюки со стрелками. Он как-никак директор завода. И инженер. И отец большого семейства. Он посадил сад, построил дом и вырастил четверых детей. Прошёл всю войну без единой царапины. Я иногда спрашиваю его, принёс ли он что-нибудь трофейное. Он никогда не рассказывает о войне. Кроме того, что однажды ему прострелили рюкзак. Я никогда в жизни не брал чужого, говорит он мне.
Я не очень его понимаю. Мы часто смотрим по телевизору фильмы о войне, там все время говорят о чем-либо необычном, что мол это трофейное: патефон или губная гармошка или какая-нибудь фарфоровая статуэтка. У нас тоже есть статуэтки, бабуля купила их на экскурсии в Ленинграде. Но в них нет ничего необычного. Они стоят в серванте рядом с хрустальными бокалами и чайными чашками, которые соприкасаются боками и звенят, когда я пробегаю мимо к себе в комнату.
Телевизор выключается ровно в десять. И все ложатся спать. Что особенно досадно летом, когда солнце еще не село, но черные шторы с с серыми кругами на них задергиваются и наступает ночь. За окнами еще верещат стрижи и орут приятели, а я уже в постели. С книжкой и фонариком.
Я много читаю. Я все время читаю. Я даже раскраски прошу мне покупать с познавательным текстом. Я думаю, что если прочту энциклопедию, то буду знать все на свете. Правда наша энциклопедия заканчивается на двенадцатом томе, и написано там в основном о вождях коммунистических партий разных стран.
Мы выписываем три газеты: «Сельская жизнь», «Известия» и «Правда». В них нет ничего интересного или познавательного.
Зато у меня есть «Библиотека приключений», хоть и неполная.
Я часто болею. Тогда бабуля меня лечит горчичниками, компрессами, синей лампой и микстурой пертусин. Пертусин вкусный и если его не спрятать, то очень быстро кончается.
Когда я болею, бабуля читает мне вслух книгу, потом гасит свет и уходит. А я лежу в темноте, наблюдая свет фар, скользящих по потолку. Почему ночью по двору все время ездят машины?
Там давно живут другие люди. Я, поднимаясь по лестницам, каждую ступеньку могу определить на ощупь, особенно на той особом пролете, ведущем к двери с цифрой 12. Это давно другая дверь. Она не откроется, сколько ее не тряси. Я прохожу мимо на пятый этаж, в угловую квартиру, которая так и не отвалилась.
Меня узнают соседи, они не помнят как меня звать, но помнят из какой я квартиры. У нас большая семья и мы все похожи, поди отличи одну девочку от другой, особенно когда они выросли и уехали так давно и так далеко.
Я возвращаюсь туда раз за разом во сне. Я вижу каждую трещину на потолке, каждое пятно на обоях, каждую щель в полу, каждый застывший потек краски на ребристых батареях. Каждую зарубку на дверном косяке. Слышу каждый скрип, каждый звон, каждый шорох. Урчание старого холодильника. Шуршание шин по разломанному асфальту двора. Свет фар по потолку. Запах старых водопроводных труб.
Я вижу это так ясно, так четко, что кажется еще полшага – я войду туда, большая, тяжелая. Звякнут бокалы в серванте, скрипнет дверь. Из кухни запахнет оладьями и черносмородиновым вареньем, которое я почти уже люблю. И они будут там. А я буду маленькая.
И это будет рай.
