В последнее время прежде, чем что-либо опубликовать, написать или даже сказать жизнерадостное или даже просто безучастно-нейтральное, всё чаще бьёшь себя по рукам и задаёшься вопросом: а время ли об этом говорить? Сейчас, когда идут бои в Газе и в Украине, когда ещё не закончился траур по истерзанным жертвам резни седьмого октября, а десятки заложников томятся в подземельях Газы, миллионы украинских беженцев разбросаны по всему свету, в праве ли мы предаваться развлечениям?
Я эти вопросы уже задавал. Много лет назад моей маме. Она выжила в Холокост. Когда началась война ей было четырнадцать. Бежала несколько месяцев из Украины на восток пешком от наступающих на пятки немцев. Иногда до линии фронта было всего несколько километров. Отголоски артиллерии стали тогда для неё привычным звуковым фоном. Но самыми жуткими, как она рассказывала, были недели, когда их везли в товарном поезде, который медленно продвигался к Волге и дальше – в Среднюю Азию. Подолгу стояли. Иногда днями. Но никто не знал, когда поезд поедет дальше, и отходить от вагона было нельзя – можно было остаться… В вагоне было восемь семей, человек сорок, которые спали, справляли нужду, любили, рожали, болели и умирали в постылых пятидесяти четырёх квадратных метрах (18 х 3) старой теплушки. Днём было нестерпимо жарко, а ночью стены покрывались инеем. Питались в основном жмыхом, который собирали по брошенным полям во время остановок. Иногда поезд останавливался около полей, где когда-то рос картофель. Отвар из гнилой картошки был лакомством…
Как-то я её спросил:
— А что вы там делали всё это время?
— Старики молились. А мы пересказывали некогда прочитанные книги и рассказы. А ещё пели. А на остановках даже танцевали.
— Пели!?! Танцевали?!?
— Да, мы много пели. Любимые песни. Украинские, еврейские, русские. А когда не знали или не помнили слов, то придумывали новые.
— Но люди поют и танцуют, когда им хорошо, а не когда им плохо!
— А вот тут ты совсем не прав! Американские блюз и спиричуалз родились на хлопковых полях рабами-неграми. (Моя мама работала учительницей английского языка и литературы и руководила хором английской и американской песни. Так что это был её конёк). Само слово «блюз» происходит от английского выражения «blue devils» (синие бесы), которое использовалось в американской разговорной речи для обозначения чувства грусти, угнетения или меланхолии. Хочешь, я тебе расскажу древнюю притчу?
Я обожал мамины рассказы и уселся поудобней.
— Жил когда-то жестокий и жадный хан. Захваченный им город регулярно платил ему дань, но хану было мало, и он послал своего военачальника с отрядом конников собрать дополнительную подать. Военачальник вернулся ни с чем:
— Старейшины города встали на колени и утверждают, что всё, что у них было, они уже отдали.
— Поди и начни публично бить старейшин розгами. Уверяю, они найдут, что дать…
Хан оказался прав. Но прошло некоторое время и он вновь посылает войско за данью. И опять возвращается его воевода с пустыми руками:
— Они рвут на себе волосы и плачут, причитая, что совсем ничего нет.
— Поди и начни казнить каждого десятого. Уверяю, не много голов придётся рубить и они что-то ещё припрятали.
И опять хан оказался прав. Но вот отправляет он военачальника в этот же город в третий раз. Вернулся тот в растерянности:
— Cтранно встретили меня жители, о, повелитель: они поют и танцуют, а на моё требование дать дополнительный оброк, стали хохотать и смеяться мне в лицо.
— Оставь их! — велел хан, — У них больше ничего не осталось.
Если люди поют, танцуют и смеются, — им уже нечего терять.
Так вот и нам там в теплушке терять было нечего, и пение иногда было тем единственным проявлением жизни, что позволяло выжить.
***
А пару недель назад, 20 ноября, я был на открытии Off-Broadway спектакля-представления «Amid Falling Walls» («Среди Падающих Стен»), поставленном по книге-компиляции Шмерке Качергинского «Песни Гетто и Концлагерей» («Songs of the Gettos and Camps»).
Мы бы конечно же не полетели в Нью Йорк на этот спектакль из Сан-Диего, если б наша дочка Яэль не была в составе труппы. Во время репетиций она несколько раз звонила мне и просила пересказать бабушкины воспоминания. Как-то попросила прислать сохранившиеся фотографии тех лет. Во время спектакля на стенах зала высвечивались фотографии, иллюстрирующие песни и стихи, звучавшие со сцены. И каково было моё изумление, когда на одной из фотографий я узнал свою маму! Многие мелодии были смутно знакомы, наверное, я их слышал от мамы-певуньи. Представление было на идиш, языке гетто и концлагерей. Но над сценой высвечивался перевод на английском и русском. Не помню, чтобы какой-либо спектакль произвёл такое сильное впечатление.
А когда зазвучала завершающая песня-гимн, которым заканчивались все постановки театра Варшавского Гетто (а был там и свой театр!) «Мир Лейбн Эйбик» («We Live Forever»), я, как и большинство зрителей, плакал… Привожу линк к записи песни, близкой к исходному звучанию в Варшавском Гетто в 1943 и мой вольный перевод на русский:
Жизнь наша вечна, хоть мир в огне,
Жизнь наша вечна назло войне.
И если мы пока упрямо не мертвы,
Враг не увидит преклонённой головы.
И пусть вокруг нас одно зверьё,
Жизнь наша вечна, и мы поём.
И хоть живыми быть подчас нам тяжело,
Мы будем вечно жить всем напастям назло…
