Клуб интернациональной дружбы, КИД, во времена позднего Союза был модной темой среди подростков. Мы писали письма детям стран соцлагеря и получали от них ответы, в которых кроме обязательных слов про Ленина, комсомол и бла-бла-бла, можно было узнать интересное — какую музыку у них слушают и какие шмотки носят. Меня взяли в КИД из-за красивого почерка и грамотности.
Однажды в пионерскую комнату, где после уроков обитали кидовцы, зашла завуч и объявила, что нас приглашают в загранпоездку в Польшу. Пусть родители поскорее принесут заявления. Мы ликовали — настоящая заграница!
Папа посадил меня в поезд, чмокнул в щеку и умчался по делам. Нас встречала руководитель команды Тамара Ивановна — пергидрольная блондинка в морковной помаде. Проверила по спискам — “ага, есть такая!” и назвала номер моей полки. Я поставила чемодан под ноги и села. Меня окружали совершенно незнакомые девочки. Я решила, что взрослые знают лучше, где мне сидеть, и мы поехали.
Девочки в вагоне были “малым детским хором им. Ф.Э. Дзержинского”. Они обсуждали распевки, повторяли слова песен перед выступлением и хихикали над своей руководительницей, которая бегала на остановках курить и пыталась от нас прятаться. Когда перед границей наш вагон куда-то перецепляли, Тамара Ивановна вслух читала инструкцию — как советские дети должны вести себя, чтобы не уронить честь своей великой страны. Что не мешало ей собирать у нас червонцы и прятать их в мешочек. Говорили, что в Польше червонцы меняют на злотые.
В Польше нас посадили на автобус и привезли в пустующий детский дом. Там для нас подготовили комнаты. Вечером я подошла к Тамаре Ивановне и спросила, когда приедут мои кидовцы. После непродолжительного, но бурного разбирательства выяснилось, что я села в неправильный вагон, а списки детей ей дали общие — для хора и КИДа. Она схватилась за голову — “что мне с тобой делать?”
Утром меня повели на репетицию и заставили пропеть ми-мэ-ма-мо-му. Потом дали ноты со словами песни. Ноты были для меня китайской грамотой, но я старательно пропела все слова, что видела. Тогда взрослые ничего не знали про толерантность и психологические травмы, поэтому Тамара Ивановна закричала:
— Какой ужас! Пой животом, а не горлом!
Я пела животом, но из живота доносились лишь глухие утробные звуки, не имеющие отношения ни к музыке, ни к словам.
Тамара Ивановна спросила:
— Ты хоть что-то умеешь делать?
Я сказала, что умею вязать, грамотно писать красивым почерком, много читаю и хорошо играю в баскетбол.
— Ты вязать на сцене будешь? Или мячом стучать? Господи, за что мне это наказание? Стихи знаешь какие-то?
Стихи я знала. Тамара Ивановна облегченно вздохнула:
— Будешь читать со сцены в перерыве между отделениями.
Мы выбрали “Жди меня” Константина Симонова. Тамара Ивановна сказала, что это “утверждённое произведение”. На репетициях всё шло гладко. Меня научили читать животом — это оказалась вполне рабочая техника. Звук голоса действительно становился глубже.
Наконец настал день выступления. Тамара Ивановна лично нацепила каждой белые банты, проверила правильность завязывания пионерских галстуков. Даже в уши заглядывала, чтоб и там чисто было. Особенно досталось первому ряду. Их сценические платья скрипели от крахмала и натирали шеи.
Первое отделение прошло на ура. Девочкам долго хлопали. Как было не хлопать? Звонкая пионерская “Взвейтесь кострами синие ночи”, торжественно-печальная “Люди мира, на минуту встаньте” и задорная украинская “Ти ж мене підманула, ти ж мене підвела” — в звонком девчачьем многоголосье производили впечатление на любого слушателя.
Девочек на сцене должны были сменить мы с Константином Симоновым. Я застыла соляным столбом и долго не могла выйти из-за кулис. Тамара Ивановна легким тычком придала мне ускорение, поэтому на сцену я выбежала, слегка пригнувшись.
Свет на сцене исчез, и я увидела зал, смотревший на меня сотнями глаз. Произошло странное — время растянулось и смешалось с пространством. Я увидела себя сверху и немного сбоку — толстая девочка с длинной косой, перекошенным пионерским галстуком и нелепым бантом над ухом. Девочка молчала и пыхтела носом. Громкий стук ее сердца сперва сливался со стуком сердец зрителей, но потом стал их заглушать. Девочка тихо сказала:
— Стихотворение. Вот.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.
Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
Зал затих. Я не понимала, что произошло. Это стихотворение лежало у меня дома, напечатанное на прозрачных листиках папиросной бумаги, как печатали тогда весь самиздат. Почему девочка на сцене читает его, а не “Жди меня”? Я даже разозлилась на нее, толстую дурочку! Но она продолжала все громче:
Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
Удивительно, но из своего угла над сценой я чувствовала одобрительное внимание зала. Мне вспомнилось имя автора — Иосиф Бродский. И фотография — печальный человек с уголками глаз, опущенными вниз.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Зал загудел и разразился аплодисментами. Я снова стояла на сцене. Из глаз почему-то текли слезы. Рядом оказалась Тамара Ивановна, которая улыбалась одними губами и тянула меня за руку обратно за кулисы. Передо мной снова возник портрет печального человека, я вырвала свою руку и прокричала:
— Это написал Иосиф Бродский! — И зачем-то добавила. — Он еврей.
После второго отделения нас повезли обратно. Завтра мы должны уезжать домой. Тамара Ивановна зашла в мою комнату, выгнала из нее других девчонок и нависла надо мной, скрестив руки на пышной груди.
— Что это было? Ты с ума сошла? Я буду писать докладную начальству. Твоих родителей возьмут на карандаш. Где ты вообще взяла эту пакость? Еще и наизусть выучила… Ты знаешь, что этот Бродский — тунеядец и зек? Ещё и жидов приплела зачем-то.
Я молчала. Как мне объяснить, что это была не я. Настоящая я в это время висела под потолком. Но за родителей мне стало действительно страшно. Надо было что-то делать. И я придумала, что.
Наверное, Тамара Ивановна очень удивилась, когда разбирала свои вещи после приезда. На дне ее чемодана лежали листики в клеточку, на которых красивым почерком очень грамотно было написано стихотворение “Письма римскому другу”. На полях нарисовано сердечко и приписано — “Я Тамара Ивановна. Иосиф Бродский — мой любимый поэт. Он еврей”.
