Эстафета Памяти

Международный день памяти жертв Холокоста (International Holocaust Remembrance Day). В Израиле его отмечают 27-го Нисана, в апреле-мае. И каждый раз, когда я думаю о Катастрофе, я вспоминаю историю, рассказанную мне моей мамой.

Мне было лет 12. Часов девять вечера. Папа был в командировке. Мы с мамой сидели  на кухне — нашем любимом и самом тёплом месте в квартире. Перед мамой была гора тетрадок, которые она должна была проверить. Я что-то читал про войну. Я знал, что маме было лет 14, когда началась война, и что почти всю войну она жила в эвакуации в Янгиюле, недалеко от Ташкента.

— Мам, а ты во время войны живых немцев видела?

-Да, дважды. Второй раз, когда, после победы, пленных вели через Москву

— А как стреляют видела?

— Да, видела. Издалека.

— Когда?

— Когда я видела немцев в первый раз.

— А как это было?

— Мне тяжело об этом вспоминать. Давай не будем, а?

— Но, мам, так я никогда об этом не узнаю? Это секрет?

— Нет, не секрет. Как-нибудь расскажу. А сейчас иди спать…

— Но почему не сейчас? Нам сейчас никто не мешает. Когда ещё так будет?

Мама помолчала. Вздохнула. И понизив голос до полушёпота начала рассказывать.

— Вообще-то перед сном страсти рассказывать не советуют, но ладно, давай попробую.

Как ты знаешь, мы переехали из Крыжополя (Винницкая область) в Москву в 38-м году. Жили всемером в полуподвале, в маленькой 14-метровой комнате. На ночь разбирали обеденный стол, на котором я и спала. Дядя Володя спал под столом. И я с нетерпением ждала лета, когда мы на каникулы уезжали назад в Крыжополь, где у тёти Эстер был домик, куры, вкуснейшие арбузы и все мои лучшие подруги. Поехали мы туда и в сорок первом. Мне было 14 и со мной был мой маленький брат Сюта. А через три недели началась война. Нас собрали на площади около горсовета и после объявления Левитана вышел председатель горсовета и сказал, что всем евреям и коммунистам треба тікати, поки не пізно.

Многие, особенно те кто видел немцев в Первую Мировую Войну, говорили, что немцы — это не так плохо, что хуже большевиков ничего быть не может, и решили никуда не ехать (Це комуністи навмисне брешуть). Но мой дядя Аврэймул, который незадолго видел еврейских беженцев из Польши, знал, что это — вовсе не пропаганда. Он оббежал всех родных и друзей: срочно бегите!

Железную дорогу разбомбили в первый день войны, все машины забрали для фронта, и нам колхоз выделил 19 старых лошадей с подводами на 100 с лишним человек. В основном старики, дети, да инвалиды. Остальных уже призвали на фронт. Нашего коня звали Орлик. На подводе было восемь человек: дядя с тётей, их трое сыновей, старая бабушка и нас двое. Но все, кроме бабушки шли пешком, чтобы Орлику не так тяжело было. Надо было торопиться, поскольку фронт нас догонял… Было очень страшно.  Когда начинали бомбить, мы съезжали с дороги и прятались в канавах. Немецкие мессершмитты летели низко с жуткими завываниями, от звука которых невозможно было спрятаться. Один раз бомба упала совсем рядом, на дороге. Нас осыпало землей и от взрыва я несколько дней почти ничего не слышала. Но самым страшным были переправы через реки по мостам. Беженцев пускали только, в «паузы», когда не было армейских или государственных машин. По несколько подвод зараз. Остальные ждали сбоку от дороги. Мы знали, что когда фронт подойдет совсем близко, мост взорвут. Чтобы враг не смог воспользоваться. Так что нам надо было обязательно успеть.

И вот как то переправлялись мы через маленькую речку. Со смешным названием. Кажется, Синюха. Мы и 15 других подвод уже  переправилось, а четыре — пока были на том берегу. Там оставалась моя лучшая подруга Малка. Мы их ждали тоже сбоку дороги, напротив, через реку, метрах в 50. Махали друг другу руками. И вдруг налетели немцы. Сначала кинули несколько бомб. Все — на той стороне, на подступах к мосту. А потом вдруг стали появляться парашютисты. Как я теперь понимаю, чтобы сохранить мост. Мы их раньше никогда не видели. Они, как маленькие паруса, вспыхивали за самолетами и быстро приближались к земле, на том берегу. Мы смотрели, не отрывая глаз, как завороженные. Меня тогда поразило, как быстро и чётко они собрали огромные парашюты и развернули свою технику. Буквально за несколько минут. Не знаю почему, но их никто не пытался остановить или атаковать. Десять наших подвод на «этом» берегу быстро укатили. Три семьи, чьи родные были на том берегу, и мы остались ждать: я без Малки отказывалась ехать. Те несколько грузовиков, что оставались около моста, быстро переехали на эту сторону.  Наши крыжопольцы тоже попытались пробиться к мосту, но не успели: несколько немцев, даже не собрав парашюты, бегом ринулись к мосту, всех от него отогнали и начали проверять на мины… А потом один из них, наверное офицер, подошёл к сбившимся в кучку нашим беженцам, что-то прокричал и указал в сторону реки. Все двинулись в том направлении. Я видела, как Малкин папа, дядя Йося, пытался что-то попросить, наверное разрешения перейти через мост… Но офицер его ударил. Йося встал и пошёл догонять остальных.  К офицеру присоединились ещё двое. Они согнали наших на краю свежей воронки от бомбы и вдруг начали стрелять. Прозвучало несколько жутких криков и … наступила тишина. Я была, как в столбняке. После этого я ничего не помню: не помню, как кто-то забрал меня и перенёс на подводу, не помню, как мы догнали остальных.. Смутно слышала крики и плач женщин, чьи родные были расстреляны. Мы двигались всю ночь. Наши мужчины шли и заунывно молились…

Потом было ещё несколько  мучительных недель бегства наперегонки с линией фронта, голод, когда мы питались одним жмыхом, месяц в вагоне-теплушке, тиф, похороны по дороге. Многое забылось, стёрлось из памяти… Но те несколько минут расстрела я помню так, будто это произошло сегодня утром. Наверное, это будет последнее, что я буду помнить перед смертью. Мне было очень тяжело это рассказывать, но я хочу, чтоб ты знал. И когда-нибудь рассказал своим детям. Ведь по нашей вере, когда мы вспоминаем ушедших, мы продлеваем их бытие «там». Договорились?

— Да, мамуля!

На фотографии мама с братом Сютой перед войной.