Лепестки Антипропаганды

Тревожным знаком нашего времени стала непримиримость взглядов — даже между самыми близкими друзьями и родными. И люди либо обходят острые темы стороной, либо вовсе прекращают общение.

Мы наблюдали это сначала на фоне войны в Украине, затем — в спорах между сторонниками и противниками Трампа, и особенно остро — в последние месяцы, в спорах об израильско-палестинском конфликте.

Но пассивно замыкаясь в кругу единомышленников, мы подтверждаем истину, лучше всего сформулированную Мартином Лютером Кингом: “He who passively accepts evil is as much involved in it as he who helps to perpetrate it.” — «Принимающий зло без сопротивления становится его пособником»  

И когда мне говорят, что переубедить людей, ослеплённых пропагандой, невозможно, — я в ответ привожу одну историю, которая произошла со мной несколько лет назад.

Несколько лет назад я оказался в Лахоре — жарком, колоритном городе на восточной окраине Пакистана, всего в тридцати километрах от границы с Индией.

Администрация фирмы Catterpillar, где я работал, делила все страны возможных командировок на четыре уровня безопасности: от «зелёных» — куда можно было ездить без ограничений: Канада, большинство стран Европы, Япония, Австралия, Новая Зеландия, до «красных»: Иран, Сирия, Судан и Пакистан — поездки туда были строго запрещены.

Как раз в Пакистане мы выиграли крупный контракт с фирмой Pakistan Petroleum Limited (PPL), и меня назначили главным инженером проекта. По договору встречаться мы должны были вне Пакистана. Но после того как их руководство и несколько ведущих инженеров посетили Сан-Диего, а затем мы ещё несколько раз встречались в Дубае, пакистанская сторона сообщила, что для окончательной проработки технических деталей им необходимо подключить около двадцати своих специалистов. У большинства из них не было паспортов, поэтому они настаивали, чтобы мы приехали на несколько дней в Лахор.

Пришлось согласиться. Жена была категорически против: «Скажи, что тебе, как еврею, это вдвойне опасно!» — но было ясно, что такой аргумент я использовать не мог. Это был мой проект, не всё в нём шло гладко, и перекладывать ответственность на другого я не мог и не хотел: честно говоря, мне самому было интересно побывать в таком месте, куда я вряд ли бы попал по собственной инициативе.

В аэропорту Лахора нас встретила вооружённая охрана, присланная американским консульством: трое охранников и начальник охраны по имени Джавэйд. В отличие от остальных охранников, одетых в традиционные синие балахоны и шаровары — шальвар-камиз, он был в белой рубашке, светло-голубом галстуке и тёмно-синем костюме. По городу мы передвигались в трёх машинах: одна ехала впереди, другая — позади, а наш белый минивэн — между ними Нас разместили в Pearl Continental — одной из немногих гостиниц для западных гостей, охраняемой вооружёнными солдатами.

Эта поездка стала для меня настоящим приключением — полной открытий, неожиданностей и острых ощущений.

Лахор — один из древнейших городов Южной Азии. По легенде, он был основан более двух тысяч лет назад сыном бога Рамы. В средние века Лахор стал важным исламским культурным центром, а при Великих Моголах — столицей с роскошными дворцами, садами и мечетями.

Нам показали этот удивительный город.. Больше всего меня поразила Бадшахи — грандиозная мечеть XVII века из красного песчаника и мрамора. Её величественные купола и бескрайний внутренний двор, вмещающий до ста тысяч человек, словно раздвигали границы пространства и времени.

Меня, как инженера, особенно поразили четыре 55-метровых минарета, окружающие мечеть. Каждый из них наклонён под углом примерно в 5 градусов от центра — это было сделано намеренно, чтобы в случае землетрясения минареты падали не внутрь, на молящихся, а наружу. Позже я узнал об интересной детали: эти минареты  — той же высоты (55 метров) и под тем же углом наклона (4–5 градусов), что и знаменитая Пизанская башня, построенная за три столетия до них. Но если наклон Пизанской башни — результат инженерной ошибки, впоследствии превратившейся в символ архитектурного чуда, то в Лахоре наклон был продуман заранее. Официально считается, что это просто удивительное совпадение. Но, признаться, я всё же тихонько продолжаю в этом сомневаться.

С Джавэйдом нам сказочно повезло. Он оказался не просто начальником охраны, а доктором истории и теологии, профессором местного университета. Когда я, узнав об этом, спросил, как доктора наук занесло в охрану, он ответил просто: при двух жёнах и пятерых детях денег хронически не хватало. К тому же университет был на каникулах, а зарплата за охрану американцев превышала преподавательскую примерно в пять раз.

Я засыпал его вопросами — об истории, религии, культуре. Убедившись, что мои вопросы искренние, без подвоха, и что я действительно ценю его знания, он буквально расцвёл. Именно он, по моей просьбе, выбил для нас разрешение на экскурсии по городу.

Однако времени на общение и экскурсии практически не было: каждый из многочисленной команды пакистанских инженеров и специалистов хотел показать, что его пригласили не зря, и пытался либо найти ошибки в наших чертежах, либо хотя бы задать пару умных вопросов. Мы не успевали завершить работу к пятнице. На выходные у консульства не было контракта на охрану, а без охраны нас в Пакистане оставлять было нельзя. Поэтому было решено на субботу и воскресенье улететь в Дубай, а в понедельник вернуться в Лахор, чтобы закончить уточнения технических деталей проекта.

И вот, возвращаемся мы Лахор, выходим из самолёта в здание аэропорта и видим толпу мужчин в традиционных белых балахонах – тхобах, стоящих в зоне таможенного контроля и окруженных солдатами.

Мы, с американскими паспортами, прошли пограничный контроль по отдельному маршруту и по огороженному барьером коридору направились к выходу, где нас должны были ждать наши три машины.

Когда мы вышли из здания аэропорта, то на секунду остановились в изумлении: нас, шестерых американцев из Сан-Диего, встречала восторженная толпа. Сотни, если не тысячи, мужчин и женщин кричали, тянули к нам руки и осыпали лепестками цветов. Сначала я подумал, что с нами прилетели какие-то артисты или известные личности, но нет — мы были единственными пассажирами, выходившими из здания. Вся овация, как оказалось, была направлена на меня и моих пятерых инженеров. Люди старались до нас дотронуться, дотянуться до края нашей одежды, поцеловать его. В руках у многих были чаши, полные лепестков, которыми нас осыпали с такой искренней радостью, что стало даже неловко.

В этот момент мне вспомнилась знаменитая фраза Джона Леннона: «Мы теперь популярнее Иисуса Христа», и я невольно усмехнулся: ну да, в исламском Пакистане — это немудрено Но тогда же я осознал, что не готов к громкой славе — особенно к той, что приходит по ошибке, когда тебя принимают за кого-то другого.

Мы абсолютно ничего не понимали. К счастью, в этот момент к нам пробился Джавэйд со своими охранниками. Он что-то громко крикнул восторженной толпе — и в ту же секунду дождь из лепестков прекратился, люди расступились, и мы смогли протиснуться в наш белый минивэн.

Когда мы наконец отъехали от аэропорта, я первым делом спросил Джавэйда, за кого нас приняли. Он подтвердил, что толпа действительно ждала не нас. В тот день ожидали возвращения первой группы паломников, вернувшихся из хаджа в Мекке. В первые часы после возвращения такие люди почитаются почти как святые: встреча с ними, особенно если удаётся дотронуться, считается благословением. Многие верят, что это может даже исцелять.

Как раз в то время в Саудовской Аравии вспыхнула эпидемия SARS —острого коронавирусного респираторного синдрома, предшественника COVID-19.  Поэтому всех прибывающих из Саудовской Аравии задерживали в аэропорту на проверку. Это и были те самые люди в белых балахонах, которых мы видели в зале прилёта. А нас, прилетевших из Дубая, где случаев SARS не было, пропустили сразу. Встречавшая же толпа об этом не знала и приняла нас за первых вернувшихся паломников. То, что мы были в джинсах и футболках, похоже, никого особенно не смутило.

Технические переговоры мы завершили к середине вторника, и у нас осталось полдня свободного времени. Джавэйд явно был не прочь пообщаться, и я предложил вместо того, чтобы просто сидеть в гостинице, сходить вместе в какой-нибудь интересный ресторан — за счёт фирмы, конечно. Он с удовольствием согласился, но уточнил, что по протоколу ему придётся взять с собой двоих охранников.

Через час мы сидели на балкончике уютного ресторана,  в старинном здании типично индийской архитектуры. Охранники разместились за соседним столиком. С улицы доносилась индийская музыка, в воздухе витал причудливый, головокружительный букет незнакомых ароматов. А напротив, через площадь, в свете прожекторов на фоне фиолетового неба возвышался — будто парил над городом — ярко-розовый дворец. Всё это казалось декорациями к сказкам «Тысячи и одной ночи».

Джавэйд рассказал, что в этом дворце когда-то царствовал первый махараджа Сикхской империи, а сейчас там находится его мавзолей. Это место считается святыней, куда стремятся паломники-сикхи со всего мира. Он заметил с лёгкой грустью, что хотя оттуда до границы с Индией всего тридцать-сорок минут на машине, многим паломникам из Индии приходится добираться через Дели, Стамбул и другие третьи страны.

— Мы говорим на том же языке — панджаби и урду, что и в Индии, — пояснил он. — Только письменность разная: у нас — арабско-персидская, у них — сикхская, гурмукхи.

Что касается раздела страны и конфликта между двумя государствами, Джавэйд, как и следовало ожидать, целиком возлагал вину на Индию.

Я ответил, что мало знаю об истоках этого конфликта, но он кажется мне типичным примером того, как религия не объединяет, а разделяет и противопоставляет людей.

Сначала Джавэйд просто отвечал на мои вопросы. Потом он разговорился, стал воодушевлённо рассказывать об истории Пакистана, о Лахоре, об исламе и его традициях.

Я спросил, не смущает ли его тот факт, что я еврей.

— О нет, напротив! — ответил он искренне. — Мне особенно приятно пообщаться с настоящим иудеем. У нас в стране их почти не осталось.

Он с лёгкостью цитировал не только Коран, но и Тору. Его знания в области иудаизма были явно гораздо глубже моих. Я с удивлением узнал, что в Коране евреи упоминаются как «люди Книги», а имя пророка Моисея — Мусы — встречается там 136 раз, тогда как имя самого Мухаммада — всего четыре.

Джавэйд охотно и откровенно отвечал на мои вопросы о шариате и его практиках. В какой-то момент я в шутку сказал, что всё это, безусловно, впечатляет, но я бы всё равно никогда не принял ислам.

— Почему такая категоричность? — вполне серьёзно спросил он.

Мне надо было как-то ответить, не обидев. Я не стал уходить в общие рассуждения и сказал прямо:

— Во-первых, я не слишком верю в абсолютную истинность или исключительность какой-либо религии. А ведь каждая из них, по сути, этого требует — полной веры, безусловного следования и исключительности.
Во-вторых, есть один закон шариата, который для меня абсолютно неприемлем — на принципиальном уровне.

— Какой именно? — спросил он.

— Формально, за выход из ислама полагается смертная казнь. А я считаю, что главное, что дано человеку Богом — это свобода выбора. Об этом говорит и Священное Писание. Думаю, и в Коране можно найти что-то подобное. Человек имеет право менять свою точку зрения. Особенно если речь идёт о детях, которые с рождения считаются мусульманами, — у них ведь никакого выбора не было вообще.

— Да, — подтвердил Джавэйд. — Выбор должен быть. В Коране есть сура, в которой прямо говорится: «Скажи: истина — от вашего Господа. Кто пожелает — пусть верует, а кто пожелает — пусть не верует». То же самое и в вашей Библии, во Второзаконии: «Вот, я предложил вам сегодня жизнь и смерть, благословение и проклятие. Избери жизнь, чтобы жил ты и потомки твои».
Но, к сожалению, фанатики и многие представители духовенства искажают суть ислама. В Пакистане человека могут убить не только за переход в другую веру, но и просто за отступление от религиозных норм. Причём не правительство, а хулиганствующие фанатики.
Таких стран, как Пакистан, немного. Но при этом мы – открытая страна, и если человек не хочет следовать нашим законам – он может беспрепятственно уехать в любую страну — кроме Израиля.

— Не понял, — сказал я.

— Пакистан не признаёт Израиль как государство, — объяснил Джавэйд. — И в пакистанском паспорте прямо написано: «Этот паспорт действителен для всех стран мира, кроме Израиля» — “This passport is valid for all countries of the world except Israel”. Ни одна другая страна не указана поимённо как «запрещённая».
Это значит, что поездка в Израиль с пакистанским паспортом нарушает закон. Вернувшегося могут арестовать, лишить права выезда за границу или даже гражданства.

— А почему такая исключительность? В чём такая уникальная «провинность» Израиля? — спросил я.

— Во-первых, — ответил Джавэйд, — потому что Израиль преследует мусульман. Это открыто антимусульманское государство.
Во-вторых — из солидарности с палестинцами, которых Израиль оккупирует. Израиль проводит по отношению к ним политику геноцида.

Тут уж прорвало меня:

— Погоди, погоди… Ты ведь человек образованный, учёный, человек фактов. Давай разберёмся в этих двух обвинениях. Начнём с того, как живут мусульмане в самом Израиле.

Я бывал там много раз. Мусульмане — граждане Израиля, и их, между прочим, около 20% населения. У них есть все гражданские права. Законы Израиля гарантируют свободу вероисповедания и равенство перед законом. В вопросах семейного и личного статуса у мусульман официально действуют шариатские суды — кади.

Святыни, включая мечеть Аль-Акса и Купол Скалы на Храмовой горе, находятся под контролем исламской администрации. Я сам не смог попасть в Аль-Аксу — потому что я не мусульманин.

Мусульманские праздники признаются официально, мусульмане получают выходные. Они участвуют в выборах, голосуют и избираются: в Кнессете есть арабские партии и мусульманские депутаты. В Израиле существуют школы с арабским языком обучения и уклоном в исламскую традицию, а государство финансирует эти школы, мечети, культурные центры.

Мусульманки — и это, кстати, в отличие от некоторых даже европейских стран — свободно носят хиджабы, бурки и любую другую одежду, соответствующую их вере.

Геноцид, по определению, — это преднамеренное уничтожение, полностью или частично, какой-либо национальной, этнической, расовой или религиозной группы как таковой.

Численность мусульман в Израиле выросла с примерно 100 тысяч в 1980 году до полутора миллионов. А численность палестинцев в Газе — с полумиллиона до двух миллионов. Так что если это и геноцид, то с огромным отрицательным знаком!

А теперь посмотри, что происходит в других странах.

В Китае, например, по оценкам, до миллиона мусульман-уйгуров и казахов были интернированы в лагеря перевоспитания — только за то, что они мусульмане. Там людей пытают, заставляют работать, женщин насильно стерилизуют, чтобы они не рожали новых мусульман. И это уже не просто подозрения — США и ещё несколько стран официально признали это геноцидом.

Когда шла война в Чечне, где мусульмане-чеченцы боролись за свою независимость — ту же, что требуют палестинцы, — Россия выжигала целые долины. Погибли десятки, а то и сотни тысяч мусульман — по некоторым данным, до 200 тысяч. Но Пакистан, насколько мне известно, дипломатических отношений с Россией не разрывал.

Десятки тысяч палестинцев были физически уничтожены королём Иордании Хусейном в 1970 году — в ходе операции «Чёрный сентябрь». Но и это, опять-таки, не вызвало никаких серьёзных протестов со стороны Пакистана.

А гражданская война в Сирии? Там погибло более полумиллиона человек — только за то, что они были не «той» ветви ислама: сунниты, а не шииты…

В Йемене из-за сходных религиозных разногласий было вырезано четверть миллиона мусульман.

Так скажи мне: почему именно и только Израиль у вас — под особой статьёй?

Наступила пауза. Потом Джавэйд сказал:

— Я не готов сейчас тебе ответить. Сомневаться в правдивости твоих слов, особенно в твоих личных впечатлениях, я не могу. Но информация, которой располагаю я, сильно отличается. Так что давай просто сменим тему.

Я расплатился за ужин, и через полчаса, у входа в гостиницу, мы расстались.

На следующее утро, по дороге в аэропорт, нас, как и в первый день, сопровождал Джавэйд и трое охранников. Когда мы вышли из машины, он подошёл ко мне и, немного помедлив, отвёл в сторону. Вид у него был смущённый и очень уставший.

— Знаешь, Яков, — сказал он, — я почти не спал – всю ночь провёл за компьютером, проверяя то, что ты мне вчера рассказал. Делал собственное исследование, искал информацию, в том числе на арабских и мусульманских сайтах… И должен сказать: ты был абсолютно прав. Нет никаких объективных оснований выделять Израиль — ни по отношению к мусульманам, ни по отношению к палестинцам — так, как это делает Пакистан. И ты прав: есть и другие страны, которые относятся к мусульманам намного хуже, и с ними у Пакистана при этом — прекрасные отношения.

Спасибо тебе за эту информацию. Я могу объяснить всё это только тем, что пакистанское правительство следует в фарватере богатых арабских стран, а у нас — бедное, часто фанатичное население. В таких условиях демократии тяжело, а менять мнение, как это сделал я вчера, — ещё труднее. Но я постараюсь, насколько смогу, говорить людям правду. Спасибо тебе. Ас-саляму алейкум! Шалом! Надеюсь, когда-нибудь ещё встретимся.

Мы обнялись.

— Спасибо, Джавэйд, — сказал я. — Если бы больше людей были так же открыты к отличным от своих мнениям и убеждениям, как ты, наш мир был бы намного лучше.

Я пошёл к зданию аэропорта. Настроение у меня было светлым, будто я неожиданно выиграл в лотерею. И, проходя мимо тех самых ограждений, где два дня назад меня осыпали лепестками, я вдруг подумал, что, быть может, часть тех лепестков я всё-таки заслужил.