За два дня до отправления в Мушимакам, Натан сидел на берегу Брента с учителем — профессором богословия Лауро Филипо.
— Натан, ты мой лучший ученик. Скоро ты увидишь Мушимакам — город богатый и таинственный. Мой отец рассказывал, что слышал от венецианских купцов — если и есть на земле счастливое устройство мира, то оно в Мушимакаме. Давно это было, многие вещи забылись, многое додумалось, ведь уж лет семьдесят, а может, и больше, город закрыт для большинства людей. Я и сам пять раз просил пропуск в Мушимакам, да и пять раз получал отказ. Но ты лучший ученик, о ком как не о тебе хлопотать у послов.
Натан смотрел на воды Брента, щурился, прячась в тени чахлого бульденежа от неумолимого падуанского солнца. А Лауро Филипо, не обращая внимания на движения своего ученика, продолжал:
— Буду ждать твоего возвращения, Натан. Мучительные споры у нас велись на кафедре — существует ли вольность и счастье в закрытом городе или же их там нет? Сколько мы ругались, сколько ссорились, доказывали каждый своё, а так ни к чему и не пришли.
— Я помню, профессор, вы часто повторяли, что закрытый город под стать тупику, всё новое, ударяясь о него, только иссушается. Исчезает. А я, профессор, думаю так — если оттуда никто возвращаться не пожелал, значит там нет тупика.
Лауро Филипо завидовал Натану. Когда Лауро было лет пять, он слышал рассказы уважаемых сенексов о мушимакамской библиотеке. Была она величественной — три этажа древних трудов об устройстве мира, звёзд, универсиума. Лестницы и стены обиты буйволиной кожей — мушимакамцы оберегали труды от огня. Сам Галилео изучал там труды Фалеса и Платона. В библиотеку съезжались учёные со всего известного мира, творили дискуссии. Состязались в диалектике. А потом мушимакамцам надоели вечные споры и даже драки учёных мужей, и они решили жить по своим книгам. Отгородились неприступной стеной и дискутировали между собой. Даже самое пронырливое сословие выпроводили за крепостные стены — купцам запретили въезд в Мушимакам. Превратился город в призрак и в то же время в город мечты. Ох как хотелось подняться по ступеням библиотеки профессору Лауро Филипо, вдохнуть выстраданную пыль древних времён, окинуть взглядом тома, которых касались Коперник и Галилей, Бруно и Петрарка.
Через два дня Лауро Филипо провожал Натана. Они простились у западных ворот Святого Климента:
— Пусть удача не убирает руки с твоего плеча, мой дорогой Натан! Я жду тебя, жду твоих историй!
Натан шёл утоптанной дорогой, впереди поднималось солнце, ещё совсем маленькой алой точкой оно напоминало о себе, не имея пока силы ослеплять.
К вечеру следующего дня, пройдя фронтьерные* посты, Натан оказался перед воротами Мушимакама. Показав разрешительное письмо, Натан ступил на мощеную улицу цитадели.
****
Натан шёл по улицам, втягивающим его в «раковину» — никогда он не видел города с дорогами без перекрёстков — одна длинная лента, ведущая по спирали в точку, окружённую лесом и частоколом. А в лесу дом Жонда — правителя Мушимакама.
Обойдя частокол по кругу, Натан упёрся в помост со скрепой, на ней значилось — завтра здесь выступит первый/второй Жонд. Натан перечитал скрепу, оглянулся, увидел мальчика.
— Эй, когда приходить слушать первого-второго Жонда, здесь ничего не говорится, — окликнул его Натан, указывая на скрепу.
— Завтра, синхур, надо быть завтра. Никто не знает, когда Жонд будет свободен.
— А что значит первый-второй, сколько всего Жондов?
— Жонд один, синхур, но никто не знает, какой образ он выберет на этот раз. Надо здесь быть завтра, синхур.
Натан продолжил путь по линии дороги, считая витки. На первом возвышалось здание, выделявшееся среди маленьких домов горожан. Здание было крепким, высоким, напоминающим донжон. Натана поразили окна — они были размером с кулак. У входа висела скрепа — приют нежелательных. Натан понял, что перед ним тюрьма и решил, что это разумно — тюрьму назвать приютом, в этом есть благозвучие и незлобливость.
На другом повороте перед ним возникло здание, от которого исходил душок плесени, мышей и неуютной старости. На доме были выбиты слова — Дом Коперника и Бруно. Название пытались замазать свинцовыми белилами, но имена учёных проступали сквозь них. Натан толкнул дверь, она хотя и с трудом, пища высокими ладами клавикорда, но поддалась. За дверью оказался зал. Совершенно пустой. Он давил объемом. Пол прогнил, и сквозь его дощечки росли цветы «монашеской головы». На некоторых половицах попадались кусочки то ли кожи, то ли какой-то плотной материи. Такие же кусочки он увидел и на сходах лестницы, которая стояла посреди зала. Подняться по ней Натану не удалось — несколько шагов ступеней были выломлены франциской или алебардой… интересно, зачем? «Что же такое случилось с Домом Коперника и Бруно? — подумал Натан. — Какое несчастье его постигло?»
Натан надавил на дверной затвор и покинул неприветливое место.
С каждым поворотом дорога разрасталась в диаметре, идти становилось тяжелее и скучней. Одинаковые дома горожан утомили Натана, теперь лишь здания, отсчитывающие новый поворот, привлекали его внимание. Шестой виток — Дом целительства и врачевания. На седьмом повороте в дорогу вросла огромных размеров харчевня, за дверью которой было тихо, но слышался стук посуды, а значит, чувствовалась жизнь. Натан вошёл, за трапезой сидело много людей, но все они ели и пили, не разговаривая друг с другом. Хозяин харчевни протянул Натану восковые трубочки для ушей.
— Возьмите, синхур, в городе порядок — ничто не отвлекает от еды. Минимум разговоров — максимум пользы. Наша важная скрепа.
Съев седло ягнёнка, выпив кружку приличного эля, Натан спросил у хозяина, на каком круге искать в городе храм.
— У нас нет храма. Зачем он, если Бога нет. Был давно, в Доме Коперника и Бруно. Но Дом закрыт, а всё, что внутри отдано огню.
Вздохнув, Натан закутался в свой плащ и отправился к постоялому двору, который обозначился на девятом круге от центра города.
****
— Вам повезло, синхур, у нас есть покои с альковом. Первая дверь по лестнице, — хозяин двора указал наверх.
Натан чувствовал, что выпил лишнюю кружку эля, путь по ступеням ему давался с трудом.
— Пять, шесть.
— Тринадцать, — подсказал снизу хозяин. — Тринадцать сходов. Было двенадцать. Но оказалось, что двенадцать библейское число. Сходы заменили, теперь их тринадцать.
Переступив порог покоев и увидев альков, Натан ощутил желание выйти вон, дух горя и боли, казалось, тяжёлым сгустком повис над комнатой. Натан никогда не видел пыточную, но первое, что пришло в голову — вид покоев вполне подходил под неё. Кровать из чёрного металла была прикована к полу толстыми огромными гвоздями, была узка и вдавлена в серую нишу стены. Если бы не тюфяк, наполненный свежей соломой и пахнущий добрым миром, Натан побоялся бы и присесть на это ложе.
Решётки на окне стягивали пространство, а от прибитых на стенах таблиц со скрепами начинала кружиться голова. Все скрепы — цитаты из речей Жонда. Таблиц с цитатами было развешано шесть, и каждая врезалась призывом в голову, давила на сознание, сковывала ноги и руки. Хвала, хвала, хвала великому Жонду! На секунду, а может, даже на доли секунды Натану показалось, что глаза, занесённые холодом и жестокостью глядят на него со скреп.
— Неужели это глаза Жонда? Да нет не может быть, ведь я никогда не видел его лица, и не знаю его взгляда, — сказал сам себе Натан, а потом накрыл скрепы кусочками шкур и ветошью, которые лежали на кровати.
На стене у двери висел лист стекла с амальгамой. В родной Падуе на весь город было всего пять листов стекол, а тут в маленьких неуютных покоях висит пусть и небольшое, но настоящее стекло отражений. Натан посмотрел в него, оно почти не искажало. Но прямо рядом с его ухом появилась скрепа. Она была на латыни и совсем не о правителе, на ней было одно лишь слово «Silentium». Натан оглянулся, на стене за спиной не было скрепы, сзади находилось зарешеченное окно.
Натан ещё раз вгляделся в стекло — надпись не исчезала. Натан испугался, закрыл лист руками. Потом почувствовал жар в ладонях и убрал их от стекла. Страх исчезал, и Натан стоял, читал новые надписи на латыни. Он не успевал сложить в голове вопрос, а на стекле уже имелся ответ.
— Натан, ты будешь арестован и приговорён к смерти.
— За что?
— Найдётся и за что. Хотя бы за осквернение скреп.
Натан сорвал всю ветошь и шкурки с таблиц.
— Тебе столько раз отказывали в пропуске, Натан, — продолжало нечто из стекла. — Но ты с упрямством осла добивался его. Машумакам — город не для шелеста свободы.
Испугавшись, Натан хотел покинуть комнату, но не успел придумать способ бегства, а на стекле уже возникла надпись:
— Невозможно! За тобой следят. Спустись к хозяину, попроси масло сома, скажи, что болит голова. Смешай масло с порошком под скрепой у кровати. Натан, это облегчит боль. Ты не почувствуешь её.
— Я умру?
— Нет, но ты не попадёшь в Падую.
Надпись исчезла, на стекле оставалось лишь отражение Натана. Обезумевшие, совершенно чужие глаза смотрели из стекла.
За решёткой окна угасал розовый с всполохами закат. Серое с чёрным затмило его и накрыло пологом тьмы.
Натан не видел, как в город пришёл рассвет, не слышал шаги по сходам. Он вздрогнул, когда в дверь постучали. Встал, поправил пояс плаща, сжал покрепче флакон с маслом сома, который попросил у хозяина после страшного ночного разговора у стекла, и отодвинул засов.
****
Через день Натан был казнён. Расправа произошла в самом центре узкого круга на помосте, превращённом в эшафот. Двое горожан написали картулярии, в которых обвиняли Натана в неверии в Жонда, в нежелании ожидать Его на главной площади и в осквернении скреп на стенах постоялого двора.
Вечером после казни страж прочёл на стене темницы, где ещё недавно сидел Натан: «Перевёрнутый мир не бесконечен». А у железной кровати обнаружил осколки раздавленного пузырька с лужицей вязкой воды.
Слова закрасили белилами, но когда свет тонкой нитью проходил сквозь оконце — они вновь появлялись на стене сквозь кровавую белизну.
——————
*Фронтьерный — пропускной пункт
