Кастет, клинок, слезоточивый газ…
А пошумим! Давайте! Я не против.
Ва-банк, в атаку, в бой, как на показ,
иду, стихом свой крик облагородив.
Вдаваясь в изучение канвы –
поддатой «ваты» в «адике» и нерпе,
я утверждаю, что таких, как вы,
не станет, как не стало Аненербе.
Дополню исторический вердикт
словами, что вы кашу не доели,
что каждый третий ваш – уже аддикт,
что на гробы рубить бы надо ели,
что я на вас смотрю, как на реликт,
что мне морали ваши надоели,
что как поэт я сам любой конфликт
решал бы по старинке – на дуэли.
Она одна, как зрачок в глазу,
В полумраке комнаты сжата тревогой.
Пара женщин что-то кричит внизу.
Если что-то с ней… я не доползу…
До двери, зовущейся перемогой.
Она одна. За окном гудит.
Новостные строки, как тряпкой по́ лбу.
Никого нет рядом. Никто не бдит.
Если что-то вдруг… если долетит…
Разбросав, рассыпав, как ветер полбу…
Позвонит навряд ли её сосед…
Я загнусь и вымру на медосмотрах,
В череде расспросов, речей, бесед…
Раскроит тисками стальной корсет
Бранденбургской девы мне каждый потрох…
Говорить потом я смогу едва…
Всё сожму в слова, а слова – в катрены.
А они похожи на кружева…
И на них ни шва…
Вместо швов – рефрены.
Но пока надежда ещё жива…
Все халифы смертны, а царства бренны…
Мирный Киев жестоко бомбит Москва.
А она одна, где орут сирены.
