Лодку одолжил Петр. Стемнело. В отдалении слышались удары, отдавались спазмами в животе – сердце стучит по-другому. Бу-бум, бу-бум, бу-бум. Небо слева затянуло темно-красным, густым и вязким, и сквозь это месиво пытался пробиться – пока не получалось – жаркий, смертоносный огонь.
Здесь царили темнота и тишина. Они пугали сильнее. Глухие далекие разрывы свидетельствовали жизнь – тишина ее отрицала.
Антон взял с собой маленький слабый фонарик. Неудобно, зато не засекут. Он сомневался, что кому-то сейчас этот гиблый участок земли, превратившийся в воду, мог быть интересен, но душа требовала осторожности. Если бы Улька так не плакала, если бы Настя так не смотрела…
Он оттолкнул лодку от берега, впрыгнул легко, привычно, взбаламутив сапогами грязную темную жижу, взялся за весла и начал грести. Может, это все зря, и риск, и ночь без сна, и глупая надежда. Повернуть бы, да куда ж ему поворачивать.
Прошло три дня, как они сбежали. Побросали вещи в багажник – шлем велосипедный? лопаточка блинная? дедова шапка, которую и носить-то некому? – и уехали до родственников. Дамбу взорвали, село затопило. Хорошо, что бабка добежала, что успели на своих колесах; многим повезло меньше.
В город прибывали беженцы, одни оставались, другие ехали дальше, третьи рвались вернуться, проверить, как оно там. Антон торчал в интернете, общался с местными, собирались новости по крупицам. Затопило под крыши, где-то больше, где-то меньше. Когда вода встала, поплыли спасатели и мародеры. В первую очередь вытаскивали людей, иногда – животных. И тела.
Уля все спрашивала, когда заберем Юшку, где Юшка, а Юшка-то как. Бабка просто слегла. Настя держалась, но Антон ловил иногда ее взгляд, пустой, без привычного прищура, и пугался. И думал, а правда, как.
Слабый рассеянный свет от фонарика вылавливал деревья, плывущие мимо деревяшки, ветки, нехитрый скарб, раздутую коровью тушу, которую Антон поначалу принял за человека и наскоро перекрестился. Перевернутый зеленый пластиковый тазик – подумал, не подобрать ли, и отмахнулся – барахла хватает.
Двигался частично наугад. Компас был, фонарик был, опыт водно-походный был. К тому, что по селу придется на лодке плыть, а не ногами гулять, Антон не готовился. Скрылись из виду привычные ориентиры: знакомые заборы, столбы, дорожные знаки, кочки и выбоины. Взглядом искал-примечал крыши. Вспоминал цвет, материал, трубы, флюгеры, резьбу. У домов повыше – окна, ставни, кружевные занавески, цветы в горшках, заботливо выращенные и брошенные. Старался не думать об огородах, вспаханной земле и саженцах, о собственноручно сколоченных досках, о любимых диванах и креслах, об одежде, теперь окончательно испорченной…
Весла загребали воду с тихим монотонным «плюх», и Антон держался за этот звук. Жутко. Не село, а воспоминание, странный, ни на что не похожий запах. Стоило позвать Петра с собой, пусть бы тоже свое хозяйство проверил, поболтали бы. Хотя о чем тут болтать, непонятно.
Антон не следил, сколько времени прошло. То казалось, что едва отплыл, то будто бы вечность назад и скоро светать начнет. Рассветы его искренне удивляли: тьма подходила этому всему, а свет – нет. Но солнце вставало, вставал и сам Антон, и жизнь дальше текла, привычно и иначе.
Родную крышу он узнал каким-то внутренним знанием. Очертания едва прорезались, ни цвет, ни форма еще не проступили сквозь царящую повсюду черноту, а Антон понял: приплыл. Верхний этаж выглядел целым. Сквозь стекло видно было плохо, но Антон все равно светил фонариком и жадно разглядывал знакомые обои в цветочек, кроватку Ульки, открытый шкаф с пустыми вешалками, кучку одежды на полу и старенького игрушечного зайца с оторванным ухом. Закралась мысль выломать раму или стекло выбить и привезти зайца Уле.
— Не сходи с ума, Тоха, – пробормотал Антон и вздрогнул от звука собственного голоса. Потянуло снова покреститься, да повернуть назад. А надо было вперед.
Бабка жила на соседней улице через пять домов. Из воды теперь только крыша и торчала. Черепичная, аккуратная, не так давно обновленная крыша. Пустая.
На что надеялся, Антон и сам не знал. Юшка жил возле огорода за домом, в будке. Привязывала его бабка за веревку, чтобы не раскапывал свежие грядки: вид сырой перекопанной земли будил в Юшке исследовательские инстинкты. Беспородный, мелкий, черный с белым пятном в половину морды, Юшка больше всех любил Улю, а слушался – бабку. Только перед огородом устоять не мог. И перед вареной курицей.
Антон думал, может, перегрызет пес дурацкую веревку, уплывет куда-то, зацепится за что-то, дождется. Мерещилось, что дрожит вода за домом, как от пузырей. Хорошо, что не поспать уже в эту ночь, а то ведь явится во сне, будет лапами бить, рваться с привязи, молотить по воде, захлебываться, тянуться к свету, пока не затихнет. Даже скулеж такой знакомый – словно вот он, прямо тут, жалуется…
А ведь и правда – жалуется. Антон моргнул, задержал дыхание и принялся усердно всматриваться в темноту: откуда звук? Откуда?
— Юшка, – тихо позвал он. Потом увереннее, громче. – Юшка!
Пес взвыл справа, поскреб лапой черепицу. Антон посветил фонариком: на соседской крыше, отчаянно виляя хвостом, переминался с лапы на лапу мокрый, худой и грязный Юшка. Тому будто только фонариком в морду и не хватало. Плюхнулся в воду, поплыл к лодке. Антон дождался, боясь в темноте ударить ненароком, схватил за загривок и подтянул к себе. Пес отряхнулся, задрожал, притиснулся холодным боком, принялся вылизывать знакомую ладонь.
— Ну-ну, все, хороший пес, хороший. Жив, чертяка!
Антон мягко отстранил пса и взялся за весла. Юшка вдруг напрягся, вытянулся, гавкнул в темноту.
— Тсс, не шуми! Ты чего?
Юшка снова гавкнул – темнота ответила коротким «мяу».
— Да ты брось, – Антон посветил на крышу снова. Кошачьи глаза блеснули крошечными фарами, и Антон узнал Ваську, соседского кота. – Во дела! Ну, давай сюда.
Уговаривать долго не пришлось: кот совершенно спокойно вошел в воду и подплыл к лодке, позволил и себя втащить за шкирку, заурчал. У Антона аж от сердца отлегло: и Юшку вытащил, и еще подарочек прихватил. Пусть и не люди, но две души живые. Пес было устроился у его ног, но вдруг повел носом, влез на корму и опять тихонько заскулил. Антон притих и прислушался. Скулил не только Юшка.
Мертвое село ожило. Без пса Антона окружало пугающее ничто, с ним же – такое же пугающее что-то. Оставленные звери то ли боялись Антона, то ли не верили ему, но помалкивали. Юшка, словно зазывала на площади, выманивал животных из укромных уголков и хрупких убежищ, с Юшкой было уже нестрашно. Рыжие, черные, серые, белые, коричневые собаки, псы, коты, кошки – всех втаскивал Антон в лодку, все отряхивались, ворчали, урчали, скулили, суетились, тыкались друг в друга, устраивались, укладывались, прижимались. Юшка сидел на корме и скулил.
Утихло бу-бум, темно-красные вспышки превратилась в предрассветное зарево, закончилось место в лодке. Антон продрог и устал, в нос бил запах сырой шерсти, Юшка обессиленно уронил морду на лапы. Сколько их тут было, Антон не пытался считать. Не хотел думать, как в панике бежали люди, забывая своих друзей – как бежала в ужасе бабка, молясь об Уле, а не о Юшке. Не хотел гадать, все ли хозяева спаслись, или эти сиротки – единственные, кто сумел вылезти на крышу, забраться на дерево, дождаться помощи. Не хотел судить, кто прав, кто виноват, чья жизнь важнее.
Под локоть толкнулся маленькой острой мордочкой серый котенок, совсем мелкий, чудо, что уцелел. Пробрался на колени, свернулся комочком и тихо – всем крохотным тельцем – вздохнул. Антон опустил весла, пусть руки отдохнут. Накрыл котенка ладонью – тот скрылся почти целиком.
У берега ждал Петр с машиной; Петр дремал, шмыгая носом – на траве проступала роса.
Антон плакал в лодке, размазывая по щекам слезы левой рукой, правой – пытаясь согреть котенка. Давился рыданиями, дрожал, смеялся:
— Вот ведь дед Мазай из меня, ах-ха-ха, дед, блин, Мазай…
Рассвело.
