Звонит родственник из Израиля.
— Слушай, у вас там, в Лос-Анджелесе, сейчас проходит выставка-экспозиция о трагедии 7 октября на музыкальном фестивале Nova. На ней волонтёрит один мой хороший сосед, Натан. Он давно мечтал посмотреть Сан-Диего, о котором я ему прожужжал все уши. У него там будет пара свободных дней. Примешь? Покажешь?
— Да, конечно, — ответил я. Тем более что мы через неделю собираемся на эту выставку. Попробую там с ним встретиться.
Действительно, в конце октября, незадолго до закрытия выставки, мы с гостившими у нас друзьями поехали в Лос-Анджелес. Целый день провели на экспозиции Nova, и впечатлений было так много, и они были настолько сильными, что я начисто забыл о Натане.
Я ожидал увидеть нечто подобное экспозициям в иерусалимском музее Яд Вашем или вашингтонском Музее Холокоста. И да, документальной наглядности зверств и страданий, случившихся в тот трагический день, было предостаточно. Но лозунгом и главным лейтмотивом экспозиции стали слова “We will dance again” («Мы будем танцевать вновь»). Эти слова были везде: на открытках, оставленных посетителями, на камнях, которые, по традиции, вместо цветов кладут на могилы (см. фото 1 и 2). Всё, что там показывалось, было пронизано удивительным оптимизмом сквозь кровь и слёзы.
Как сказал мой друг, с которым я был на этой выставке:
— Эта экспозиция даёт лучик надежды.
И мы, и наши друзья были совершенно раздавлены увиденным. Я отправил жену и друзей отдыхать и вернулся на выставку – встретиться с Натаном.
Это был невысокий, кругленький, очень подвижный одессит лет семидесяти, с лохматыми седыми кудрями, мохнатыми бровями и небольшой бородкой. Он говорил очень быстро, активно размахивал руками и сильно картавил. Обнял меня, как старого и близкого знакомого, и сразу перешёл на «ты». Сказал, что знает и любит мою израильскую родню, и что по моему лицу и манере говорить сразу узнал во мне «ту же кровь».
Мы договорились встретиться после закрытия выставки. Он позвонил через два дня, в понедельник. Сказал, что им надо срочно отправляться в Майами готовить новую экспозицию, что у него будет всего один день — среда, и что он может приехать на поезде утром и уехать вечером. Среда меня вполне устраивала.
Потом он извиняющимся голосом добавил:
— Можно вместе со мной приедет ещё одна очень хорошая, добрая знакомая, израильтянка? Она психолог, приезжала для сбора средств и тоже очень хотела бы посмотреть Сан-Диего.
— Ну, конечно, — ответил я. — Поскольку я не собирался возить тебя на мотоцикле, место для второго пассажира у меня найдётся. Она по-русски говорит?
— Лучше нас с тобой! Только, Яша, извини, но не надо её спрашивать о детях. Во время военных действий у нас это не принято. Трое из них сейчас где-то воюют: одна — на Юге, а двое — на Севере, и она не всегда знает, живы они или нет. И вообще, если бы не необходимость волонтёрить по сбору средств, она бы сейчас ни за что не выехала из страны.
В среду утром в 9:00 я встретил их на станции.
Её звали Марина, рижанка, лет 60, и… очень красивая. Есть такие удивительные люди, которые с возрастом не теряют своей привлекательности, а превращают её в новую, соответствующую новому возрасту красоту. На них всегда хочется смотреть. Морщины, которые появляются на их лицах, кажутся настолько гармоничными, так естественно вписываются в общий облик, будто их специально выделывал талантливый косметолог. Её седина, смешиваясь со светло-коричневыми прядями, выглядела как тщательно подобранные пёрышки. Добрая полуулыбка и низкий грудной голос.
В Израиле она жила с 15 лет, но русский язык у неё был идеальный, без малейшего акцента. Она представилась, протянув руку, и начала с благодарностей за встречу и ещё не начатую прогулку по городу.
Я провёз их по своему излюбленному маршруту для однодневных гостей: пляжи с песчаными обрывами Torrey Pines, лежбища тюленей в La Jolla и испанские бутафории в Balboa Park. Гости мои были в полном восторге и находили Сан-Диего очень похожим на Хайфу. Говорить и рассказывать приходилось в основном мне.
Закончили мы в мексиканском ресторанчике La Agave в Старом городе. До восьмичасового поезда на Лос-Анджелес оставалось ещё три часа, и мы не торопились. Интерьер ресторана с сотнями различных бутылок текилы, как всегда, произвёл впечатление. Марина, на удивление, как и Натан, предпочла всяким коктейлям и маргаритам дегустировать разную текилу. Здесь её подавали для пробы по три или пять стопок.
Я был за рулём, так что ограничился тремя. А гости мои, под прекрасную мексиканскую закуску, вошли во вкус и вскоре охмелели. Натан стал ещё шумнее, а Марина, раскрасневшись, наоборот, говорила тише и медленнее, как бы проверяя каждое слово. Я старался больше молчать — мне было интересно наблюдать за их эмоциональным разговором.
Натан иногда сбивался на иврит, но Марина тогда дотрагивалась до его руки и как бы извиняющимся голосом тихонько напоминала: «Дабер русит» — «Говори по-русски».
Очень быстро они перешли к спору, который, похоже, начали ещё давно и который был на уме у большинства израильтян: какую цену можно платить за освобождение заложников.
Натан, всё более распаляясь, говорил, что, как ни прискорбно, выторговывать заложников — неправильно, это приведёт к новым похищениям. Главная цель — уничтожить террористов и Хамас, даже если при этом пострадает несколько заложников. И что политиканы от оппозиции играют на самом святом — на жалости к заложникам, чтобы раскачать лодку и свалить правительство, и цинично используют таких, как Марина.
Марина же терпеливо объясняла, что нет ничего ценнее жизни человека, и если государство проворонило 7 октября, оно обязано перед своими гражданами сделать всё, чтобы освободить оставшихся в живых. А потом уже думать о том, как не допустить повторения.
— Я воспитана в Израиле так с детства, всегда знала — и когда сама в армии была, и когда детей в армию отправляла, — что страна нас не бросит. Мой мир пошатнулся, когда я увидела, что заложников бросают на произвол судьбы.
Они обменивались примерами: он — из того, что видел, и историческими аналогиями, она — из личного общения с родными и друзьями тех, кого держали в тоннелях Газы.
Натан явно проигрывал, и я решил прийти ему на помощь. Как почти сразу выяснилось, сделал я это довольно бестактно…
— С точки зрения американских налогоплательщиков, деньги, которые идут на военную помощь… пожалуй, поддержу Натана. Наблюдать, как из-за нескольких пленных уходят недели и месяцы беспочвенных топтаний в Газе и как из-за этого гибнут солдаты, несколько странно.
Реакция моих гостей была неожиданной: Марина ничего не сказала, а только слегка наклонила голову, а вот Натан на мои слова поддержки стал краснеть, а потом, заикаясь, почти прокричал:
— А пошли они на хер, эти твои налогоплательщики со всеми своими долларами, чтобы нам указывать!
— Погоди, Натан. Но я ведь ничего не сказал больше того, что ты же говорил Марине. Чего ты вдруг именно на мои слова так распалился?!
— Потому что только израильтяне имеют право решать, что им делать со своими жизнями! Ты знаешь, через что Марина прошла в последние несколько месяцев?
— Не надо, Натан, — попыталась остановить его Марина.
— Нет. Нет. Я хочу, чтобы он хоть немного себе представлял. Как дополнение к нашей лос-анджелесской выставке. И пусть кому-то из этих своих налогоплательщиков расскажет!
Он кивнул в сторону Марины:
— Её дочка — сапёр. Её призвали утром 7 октября и сразу послали разминировать территорию фестиваля и дома в тех кибуцах, что были захвачены террористами. Заминированы были где вход в спальню, где холодильник, а иногда и трупы погибших. Сама Марина каждый день привозила им домашнюю еду, забирала одежду для стирки. И она знала, что её «маленькая девочка» должна была извлекать мины из гитар, спальных мешков и даже трупов собак и детей. А потом её, бывшего офицера, пригласили работать психологом. Потому что у наших солдат и солдаток от всего увиденного начали съезжать крыши. Марина должна была за 20–30 минут разговора определить, кто из них ещё может оставаться, а кого надо срочно менять. При том, что все они категорически уезжать не хотели. А потом она проводила ежедневные многочасовые беседы с родными тех, кого захватили хамасовцы. Никто из нас не может себе представить, сколько горя, тихих рыданий и слёз пришлось ей увидеть и услышать.
— Поэтому ОНА имеет право говорить мне и всем нам за заложников. А ты — нет! Да и я, наверное, не очень.
— Натан скромничает, — тихо сказала Марина. — Он сразу бросил работу и на своём «Фордике» начал вывозить беженцев и их скарб. Там мы с ним и познакомились. Он спал в своём грузовичке и останавливался только тогда, когда тот ломался. Его Форд Кахуль — голубой «Форд» — все знали. У него в телефоне был список предлагаемых комнат в центре страны. Он сам, увидев очередную семью беженцев, определял, к кому их везти. Обычно на семью уходило две-три поездки. Потом — следующие. А потом он уехал на север, вывозить оттуда.
— Ладно, хватит об этом. Давай ещё по одному набору текилы. Только тёмненьких — они мягче.
Потом он сказал что-то на иврите. Марина ответила. А потом повернулась ко мне и сказала:
— Пожалуйста, платить будем мы; ты ведь совсем ничего не пил.
Я хотел было возразить, но понял, что они уже это только что обсудили, и… согласился.
Они расплатились. Мы вышли из ресторана. Погода была сказочной, и до поезда оставалось ещё часа полтора. Марина попросила погулять по набережной.
Солнце исполнило нам один из своих закатных шедевров: розовые и бордовые облака подсвечивали барашки волн. Вдали, тоже розоватые, скользили по воде парусники.
— Кстати, о яхтах, — вдруг заговорила Марина. — У нас есть несколько добровольцев с яхтами. Они берут инвалидов войны и учат их управлять парусами одной ногой или рукой. Но самое удивительное — эти яхты оказались лучшим лекарством для восстановления израненной психики. Пара поездок — и люди начинают возвращаться в состояние нормальности.
Мы ещё немного погуляли молча. Потом я отвёз их на станцию. Обнялись. Я пообещал навестить их в Израиле. Они уехали. А я стоял ещё несколько минут на перроне, медленно осознавая, что провёл день с настоящими героями… В голове звучала старая пословица: «Не стоит село без праведника».
