Ничто так не обесценивает вещи, как переезд. Находясь в смещенном, транзитном положении, ты невольно становишься свидетелем чужих историй. Они сами к тебе приходят.
Так стало и со мной. Через мой дом прошли десятки людей разных национальностей и родов деятельности. Я даже не подозревала, что в нашей округе столько беженцев. Мне надо было избавиться от мебели и прочей домашней утвари, им надо было выжить в чужой стране. В зависимости от того, что люди брали, я могла догадаться об их ситуации, надолго ли они сюда приехали. Они все были новичками, кто неделю назад приехал, кто два года как новичок. Те, кто только заехал, интересовались кроватями-диванами-посудой. Из обжившихся выбирали картины на стены, телевизоры, предметы декора.
Все разные, кто-то разувался, при входе в дом, кто-то нет. Кто-то говорил шепотом в детской и в спальне, кто-то насвистывал в холле радуясь эху. Все задавали один и тот же вопрос, почему мы не продаем, а раздаем. Я объясняла, что не умею продавать. Я учитель, мне как-то неловко таким заниматься. Это у меня еще с России осталось, что, учитель, это больше, чем профессия. Как ни странно, но этот аргумент отзывался, располагал и внушал доверие. Видимо, не такие уж мы и чужие.
В одном была очевидная схожесть между пришельцами, они скучали по родине, рассказывали, как там хорошо, что, если бы не обстоятельства, ни за что бы не уехали. Я так много хорошего за всю свою жизнь не слышала про Россию, Украину, Белоруссию. (Мексиканцы не в счет, они сходу ругают всех и вся.) Украинцы приходили группами и говорили по-украински между собой. На мой вопрос по-русски следовал ответ по-украински. По-английски никто не сказал ни слова, этот язык для них так и остался чужим, хотя некоторые живут в Америке уже десять лет. В последствии они стали приходить поодиночке, видимо, удостоверившись, что в этом доме, где немец хозяин и русская хозяйка, а дети спрашивают на одном языке, а отвечают на другом, нет подвоха.
Однажды украинец-инженер, похожий из-за точеных черт лица и худобы на рублевского Христа, построивший мне веранду, спросил, почему у меня висит украинский флаг. Мы разговорились, и он поведал свою историю. Он покинул Бучу, когда настало время бежать. Беременная жена, десятилетний ребенок и все, что вмещалось в легковую машину, проколесили Польшу, Германию, Австрию, пожили там и сям по паре месяцев. Восточное побережье Америки стало конечной станцией этого путешествия. Он рассказывал, что осталось там, про квартиру с биде, про бизнес с европейскими странами, про сестру в Израиле и много того, что было у них и чего не было у нас. Я спросила, как он, мужчина в расцвете сил выехал из страны, ведь мобилизация, вроде. Откупился, последовал ответ Христа. Преодолев себя, я спросила, сколько стоит свобода. Десять тысяч долларов. А пойдут ли они на поддержку украинской армии или осядут в кармане одного человека? Нет, не одного, группы людей. Все как везде, подытожил он.
Во мне проснулся зверь. Не везде! На ум пришло красивое слово legacy, которое для американца имеет то же значение, как для русского семейное кладбище или прочие фамильные реликвии, ценность которых даже не обсуждается. Это история семьи, их наработки, память. Не поспоришь, ценная вещь. Legacy это фундамент, на котором строится жизнь отдельного американца: школа, университет, работа со всеми вытекающими побочными эффектами вроде связей, брака, наследства. Студент поступает в нужный колледж, потому что его предки там учились и жертвовали на нужды учреждения. Любопытно, что никому в голову даже не приходит, что с точки зрения европейца, эта самая легаси есть ничто иное как легализированная коррупция. Простите, что против шерсти.
Не будем торопиться с оценкой, расставим лишь акценты, а именно на слове легальность. Это норма, законность, прозрачность. Более того соблюдена отчетность. В Америке является хорошим тоном поблагодарить за помощь и дать понять, на что тратятся деньги. Учителя, например, благодарят за подарочные сертификаты к праздникам открыткой, где рассказывают, что купили такую-то книгу или там перчатки на эти деньги. Школа или университет отчитываются в новых программах, планшетах, клумбах. На скамейках высечены имена, годы выпусков, просто слова благодарности, реже, за что. Американцы умеют сказать спасибо.
Те же рука-руку-моют, но, законно. Открывается горизонт для новой деятельности. Я подумала, а если бы те десять тысяч пошли не в карман группы людей, а на нужды армии, если бы законность этого действия сняла бы преступный налет с денег, дала бы возможность уехать тем, кто хочет уехать, не бояться быть пойманными тем, кто берет деньги, помочь тем, кто остался. Может быть, война бы уже закончилась? Как это было на плакате? Представь, где-то идет война и никто на нее не идет.
Зверь притих, а вслух я сказала, Вы правильно сделали, что уехали, это не Ваша война.
