В Домодедово Сашу встречал отчим. Было начало февраля, злой ветер кусал лицо. Из Бостона она летела Турецкой авиакомпанией; рейс был тяжелым из-за пандемии, из-за многократных проверок при пересадке. В Стамбуле меняли заболевшего пилота, и вылет задержался на три часа. Теперь она была счастлива содрать с лица маску и поцеловать Рафа в колючую щеку. Худой, немного постаревший, но все с такими же молодыми серыми глазами, он бравым жестом сгреб ее в охапку, как делал это в детстве, только тогда ее нос неизменно утыкался в пуговицу его пальто, а теперь доставал до ключицы. В последний раз они виделись пять лет назад в Лондоне, где она тогда училась, а он приехал на писательский симпозиум. Они много гуляли вдоль Темзы, забредали в музеи, сидели в уличных кафе. Тогда-то она от него и узнала, что с женщиной, которая была у него после матери, они расстались, он уехал из Кишинева и опять жил в Москве в своей старой квартире в Чертаново. Все, что они нажили, он оставил этой Алёне.
Он рассказывал:
— Она уговаривала взять деньги, но на кой мне в Москве молдавские леи? И, вообще, я, хоть и средней руки писатель, но на хлеб себе могу заработать.
Саша слушала и кивала. В этом был весь он. Он всегда скромничал: его романы исправно печатались и переводились на другие языки; его приглашали в Польшу и Чехию, в Германию, в Англию. Сашу, несмотря на теплую дубленку, познабливало, а на Рафе было легкое пальто нараспашку, и все ему было ни по чем. Голос у него был хриплым, она всегда любила его голос:
— Ух, как я рад тебя видеть! – все приговаривал он, пока они бродили по парковке в поисках его машины.
— Я тоже рада.
— Ты на сколько?
— На месяц.
— Будешь у меня жить?
— Нет, уже договорилась с друзьями.
— Ну, ладушки, лишь бы тебе было удобно. А что за конференция?
— Обычная, славистская конференция.
— Странное время для конференций, однако.
— Должны были провести еще в прошлом октябре, но из-за Ковида отложили. А почему странное время?
— Ну, ты же понимаешь, что у нас тут творится.
Наконец они нашли спрятавшуюся за минивэном серую «хонду». Саша потрогала потертое сиденье, и ладонь вспомнила обшивку.
— Эта что, та самая, которая была в Кишиневе?
— Она.
— Та, вроде, была синей?
— Дык я ободрал ее пару лет назад, пришлось перекрасить. Ехал с дачи, темнотища – хоть глаз выколи, не заметил упавшее дерево.
— Ты пострадал?
— Нет, подушка безопасности физиономию оцарапала, а так – отделался легким испугом.
Когда выехали на трассу, Саша решилась:
— Раф…
— Чего?
— Я никогда не спрашивала… Почему вы расстались с мамой?
Он повел головой, разминая затекшую шейную мышцу.
— Понимаешь, я же пишу по-русски, молдавского не знаю. Я просил ее: «Поехали в
Москву!»
— А она?
— Да ни в какую! Ты же знаешь маму!
— Да.
— Но теперь я думаю, что она была права.
— Почему?
— Да потому что, вот, всё это! – он махнул рукой, и Саша машинально взглянула в окно, как будто то, о чем он говорил, можно было вот так прямо увидеть.
На самом деле пейзаж тоже выглядел не ахти как. То мелькал трёхметровый непрозрачный отбойник, то группой возникали вдали многоэтажные человейники.
Обогреватель в машине работал плохо, и Раф, увидел, что Саша трет замерзшие руки, достал с заднего сиденья небольшой плед и протянул ей.
— Что у вас-то говорят про нас?
Саша пожала плечами.
— Разное говорят, умные ругают Путина, но большинству все по барабану.
Раф вздохнул.
— А про возможность войны?
— То же самое: кто-то сильно опасается, а остальным пофиг.
Раф кивнул и вдруг, словно спохватившись, что утомил ее, улыбнулся.
— Ладно, Сашка, не будем о печальном! У тебя-то самой как делишки?
— Нормально.
— На жизнь хватает?
— Хватает.
— Молодец! – Он потрепал ее по волосам. — Ты точно не хочешь у меня остановиться?
— Точно! Они меня ждут.
— У кого ты будешь, если не секрет?
— Друзья, Артем и Аня. Ты их вряд ли знаешь, хотя они тоже из Кишинева. С Аней учились в университете до второго курса, а потом она бросила филологию и поступила в мед. Работает психиатром.
— Ну, смотри, а то я даже еду закупил на всякий пожарный!
Она посмотрела на него. Слева солнце опускалось за горизонт, стремительные оранжевые лучи пробивались сквозь падающее небо и ложились на все: на снежные пустыри, на бетонные здания, на дорогу, на редкие деревья. Ветер трепал их в разные стороны, и они послушно сгибались то вправо, то влево, то будто кланялись в пояс. Наконец последний блик солнца, сжавшись до размера желтого пятна, упал в пустое серое ничто.
Казалось, что безрадостному пути не будет конца, и тут-то замелькали более нарядные здания, засверкали витрины, появились прохожие.
Когда Раф остановил машину на Чистопрудном, он, не опуская чемодан на грязный снег, еще раз спросил, уверена ли она, что хочет жить у друзей.
— Все в порядке, до завтра, Раф!
По газонам расхаживали вороны той особенной серо-черной раскраски, каких не увидишь в Америке и которые так похожи на чиновников девятнадцатого века. Здания по обе стороны бульвара выглядели не такими высокими, как они ей помнились. Они казались более приземистыми, но все были милыми, и каменные выражения их лиц были добродушным, как у старых родственников. Семья, в которую Саша шла, жила тут же в одном из переулков в четырехэтажном доме, даже по-своему красивом, несмотря на облупившуюся грязно-розовую штукатурку. Ее поразила глухая железная дверь; край двери плотно упирался в стену, и, казалось, что никакая сила его не оторвет. Саша тщетно искала звонок, потом, вспомнив, что ей дали код, поглядела в записную книжку, набрала четырехзначный номер, и дверь, подумав, чудесно отворилась. В подъезде Саша вдохнула запах московского жилья. Ни в Лондоне, ни в Бостоне подъезды так не пахли, а здесь на нее дохнуло готовкой, котами и жарко топящимися батареями. Артем с Аней жили на четвертом этаже, и Саша совсем запыхалась, карабкаясь с чемоданом по скользкой каменной лестнице. Артем встретил ее в дверях.
— Увидел, как ты подходишь! – громогласно объявил он.
Долговязый, с руками, торчащими из рукавов рубашки, с большим лбом над безволосым лицом, он в нерешительности постоял, вспоминая что-то.
— Да, тапки! – сказал он и, вытащив из нижнего ящика комода пару домашних шлепанцев, поставил перед ней. — Входи и не пугайся, у нас беспорядок!
Артем был по-доброму чудаковат, как бывают чудаковаты математики, и Саша знала этот тип – таким был ее отец. Он не уважал ритуалы и запросто мог прийти на работу в дырявом джемпере и джинсах, в которых ходил дома. Особого беспорядка в квартире Саша не обнаружила, только все плоские поверхности покрывали книги и бумаги. Саша спросила, где Аня.
— Ани нет, придет поздно. Пойдем, покажу тебе твою горницу!
Шаркая шлепанцами по полу, он провел ее через гостиную и плечом открыл дверь.
— Вуаля!
Комната выглядела нежилой; только слева у окна над батареей высилась гладильная доска, и у правой стены была аккуратно застеленная серым одеялом кровать. Артем показал прячущийся за дверью стенной шкаф.
— Мы освободили три полки, ты можешь их занять. Еда в холодильнике, кофе, чай на столе. Если что надо, зови, я в кабинете.
Наутро была конференция, весь зал в масках, и Саша тоже. За окном из низкого неба равномерно тянулся снег, как будто там крутили старую со стершейся амальгамой киноленту. В комнате, освещенной довольной скудно, по стенам полосками пробегали тени от едущих по дороге машин, и от этого снега, теней, обшей тяжести, сборище людей, сошедшихся, чтобы обсуждать литературу казалось еще нелепее. То, про что никто толком не знал, но все думали, словно висело в воздухе. Доклад о Тютчеве. Доклад о Радищеве. О российских масонских обществах. В перерыве в кулуарах все говорили не о докладах, а о том, будет ли то, чего боялись, и, если да, то каким оно будет. Долетали фразы «он присоединит Донбасс с Луганском и на этом успокоится…». С этим голосом спорил другой: «Ты оптимист! Не остановится! Эта гадина хочет все!» Басистый специалист по Радищеву соглашался с последним: «Конечно, не остановится, и никто ничего не посмеет сделать! И мы сами виноваты! Когда оттяпал Крым, все съели молча!» «Почему молча? Ходили ведь на демонстрации!» «А Америка? А Европа? Запад должен отреагировать!» — вклинился тот, которого назвали оптимистом, невысокого роста мужчина с бледным веснушчатым лицом и дерзкой рыжей бородкой по нижнему краю подбородка. Какая-то раскрасневшаяся женщина в розовом трикотажном костюме бегала между говорящими: «Коллеги, давайте прекратим этот бессмысленный спор!» Это была координатор конференции. От нее все отмахивались, и она не обижалась.
— Спор не бессмысленный, Наташа! Это мы бессмысленные! – возразил ей бас. – Вот уже военные госпитали там строят, и зачем строят – понятно!
В другой группе говорили, что таким образом он отводит внимание от положения в стране. Имени никто не называл, все и так знали, о ком речь.
— Да нет же, невозможно, ведь братский народ!» — восклицала высокая женщина-филологиня в цветастом платье с волосами, уложенным в башню при помощи шпилек, и вся как будто явившаяся из фильма шестидесятых годов. Еще раз несчастная координатор воззвала к народу с просьбой продолжить конференцию:
— Коллеги, коллеги! – выкрикивала она.
Басистый радищевец пришел ей на помощь:
— Садитесь уже, будем заканчивать, а то все кабаки закроются!
Это убедило, люди сели. Как раз была очередь цветастой женщины выступать. Она, не поднимая глаз, прочитала с планшета доклад о Юрии Трифонове и удрученно села на место. Следующим, уже последним был Сашин доклад о стихотворении Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Она рассказывала о традиции, существующей добрые две тысячи лет. «Падали государства, уходили одни цари, на смену им приходили другие, а поэты писали стихи! И мало кто помнит и царей, и эти войны, но все помнят поэтов. «Exegi monumentum aere perennius». Она говорила, и ей самой было очевидно, насколько не к месту все говоримое, и почему-то было стыдно за себя и за свою речь. Снег сыпал и сыпал за высокими окнами. То ли на ней сказывался этот снег, то ли разница во времени, только ей хотелось побыстрее договорить и поехать домой. К ней после доклада подходили, куда-то звали. Нет, она никуда не пойдет, ее ждут.
Она едет в метро. Выход на станции «Грибоедова». На выходе стоит пожилой мужчина с собакой. Он не просит милостыню, просто стоит, и все. У собаки вместо одной из задних лап протез. Проходящие мимо подвыпившие парни, глядя на собаку, ржут. Один из них стреляет в нее окурком: «На, Бобик!» После этого мужчина трогается с места, и собака, странно подпрыгивая, идет за ним. Весь бульвар ярко освещен фонарями, они отражаются в снегу. Идти скользко. Ах, зачем она надела сапоги на каблуках! Тут тебе не Бостон с его чистыми кирпичными тротуарами. Здесь, на этих собянинских плитках, береги ноги! В магазине рядом с домом горит свет – значит, он открыт. Саша купила бутылку молдавского марочного, минералку, сыр и большой пакет кофе. Хозяин выбил чек на четыре тысячи рублей, спросил, холодно ли на улице. Она положила на прилавок деньги.
— Холодно!
Она выходит, начинает спускаться и на третьей ступеньке поскальзывается и падает. Выпавшая сумка грохочет вниз по лестнице. Саша, сидя на ступеньке и потирая ушибленную спину, смотрит, как внизу расползается лужа цвета крови. Но это всего лишь вино. На грохот выходит хозяин, он помогает ей подняться, заботливо отряхивает куртку. Она находит в кармане салфетку, обтирает измазанные синей грязью ладони.
— У вас тут ступеньки заледенели!
Хозяин, открыв дверь в магазин, кричит что есть мочи:
— Ибрагим!
На его крик появляется парень в ватнике и в шапке. У него заспанный вид. Хозяин сдвигает густые брови.
— Ты что, сука узкоглазая, крыльцо не почистил, а? Вот, видишь, подлец, девушка из-за тебя упала.
Ибрагим смотрит все так же сонно на ступеньки, потом на хозяина. Саша попыталась заступиться за работника, что ничего страшного, она сама виновата, не смотрела под ноги. Хозяин не слушал ее и в упор смотрел на Ибрагима.
— Видишь, что наделал?
— Убирал же, Григорий Петрович. Оно, видно, подмерзло!
— Где убирал? Следов нет! Лучше надо убирать, понял?
Ибрагим кивает.
— Так я убирал! Лил на него этот, как его, реагент!
— Ты заплатишь за ее вино, понял, а то погоню тебя в шею, твою мать.
— Чего тут не понять?
Саша опять вмешивается:
— Я не хочу, чтобы он платил за вино!
— Женщина, дай я заплачу! – бормочет Ибрагим, и глаза у него все такие же сонные.
Она торопится уйти, слыша, как за ее спиной, хозяин продолжает повторять Ибрагиму, что надо лучше убирать. Обернувшись, она видит, как Ибрагим с тем же заспанным лицом стоит перед ним, понурив голову. Может, она неправильно поступила, что не дала Ибрагиму заплатить, ведь не исключено, что это бы смягчило наказание. Вообще не надо было говорить про то, что скользко. Господи, как все путанно тут! Было уже одиннадцать часов, когда она вошла в квартиру. Аня пила чай и курила. Она налила Саше чашку и села напротив. Саша посмотрела на синие круги у нее под глазами, спросила, что случилось. Аня вспыхнула.
— Ты следишь за новостями? Что случилось? Ты понимаешь, что назревает, блин! Эх вы, филологи-небожители!
В кухню пришел Антон:
— Что за шум, а драки нету?
— Ничего! – Аня махнула рукой с сигаретой.
Антон постоял в задумчивости.
— Интересно, как универсально действует язык лжи. Зло это – добро, война это – мир! И народ все съедает, народ безмолвствует, как правильно отметил поэт.
Он плеснул себе заварки в стакан с подстаканником, вылил остатки кипятка.
— Пошел работать! – сказал он.
Саша и Аня остались сидеть за столом. Аня вздохнула и извинилась перед Сашей за резкий тон. Просто сегодня ей тяжело, потому что в их отделении повесился мужчина. Саша от неожиданности поперхнулась и расплескала чай. Аня машинально протерла клеенку бумажным полотенцем и, продолжала думать о своем, открыла холодильник. Она достала упаковку с нарезанным сыром стала делать бутерброды. Саша подождала и спросила, что случилось.
— Что случилось? Жизнь случилась. Жизнь здесь!
— Почему он повесился?
— Из-за всего. Письмо оставил, что не хочет жить в такой стране. Господи, как я все это ненавижу!
На третий день конференция сильно обмелела. Многие уехали домой раньше времени. Между докладами люди ходили в буфет за кофе и булочками. Опять беседы велись вовсе не о докладах. Люди в главном лекционном зале говорили тихо, не договаривая предложений, как будто внезапно устав посредине фразы. Слышалось: «Чего он добивается? Хочет распалить Третью мировую?» Саше казалось, что она попала в другой поток времени. Она оказалась в фантастическом фильме. Ей было одновременно любопытно, тревожно, муторно. Люди вокруг были чуть-чуть не настоящими, как будто их нарисовали на фоне декораций и потом оживили. Они говорили на знакомом языке, но за словами скрывались бездны. Однажды ранней осенью она гостила у друзей на Кейп-Коде, и они компанией пошли купаться на тихое озеро в лесу. Они доплыли до середины озера, и хозяин коттеджа, где они жили, рассказал Саше происхождение озера. Оно образовалось в ледниковый период в разломе двух подземных складок.
— Представь себе, что под нами километры воды!
Саша представила и внезапно только что выглядевшее уютным озеро подмигнуло ей бездонным глазом, и показалось, что оно глубоким сильным течением тянет вниз. Тогда тоже было любопытно смотреть на себя со стороны, было страшно и тоже хотелось выбраться на берег. После докладов был банкет. В конференц-зале на столах стояли бутылки с водкой и винами, на блюдах лежали кружки салями. Олимпийские кружки. Сашу заинтересовал разговор, который трое ученых вели в дверях: двое пожилых и один молодой человек. В отличие от них, он говорил громко, не боясь, что кто-то не тот услышит:
— Смотрите, как хитро власти узурпировали литературу и сделали из Пушкина и Толстого с Достоевским союзников. Мол, вот мы такие, у нас духовность, у нас великие писатели. И, поскольку битва идет в медийном пространстве, мы с вами понимаем, к чему эта узурпация приведет.
— К чему? – спросил пожилой ученый.
— Если не к полной Cancel Culture, то к тому, что в академическом мире на Западе интерес к русской словесности заметно поубавится. Он уже спадает. Это, конечно, несправедливо, ведь не виноваты Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, что их выставляют, как оружие против Запада. Этакими дальнобойными ракетами на границе высокой духовности и особого предназначения России. Но еще обидней, что настоящий «таргет», извиняюсь за англицизм, это не Запад и даже не Украина, а русский мир в собственной стране.
— Из чего же это вытекает?
— Вы, наверное, хотите спросить: что из этого следует?
— Да, пожалуй.
— Следует из этого то, что, если вы и подобные вам либералы не с ними, то вы противники всего святого, что есть в стране.
Саша попыталась протиснуться сквозь толпу у входа поближе, чтобы посмотреть, кто это, но говорящий уже вышел за дверь и быстро зашагал по коридору. Она только увидела спину в серой куртке, волосы бобриком, черные джинсы. Она спросила у продолжавших беседу пожилых ученых, кто это был. Один сказал, что Всеволод Цорин, другой поправил, что не Цорин, а Цырин, и они продолжили разговор. Саше было пора на встречу с Рафом. Они с ним встретились на Тверском бульваре. Он хотел ее познакомить со своими друзьями, симпатичными поэтами, которые тоже были филологами со степенями. Она удивилась, ведь они с Рафом могли бы просто погулять и, вообще, при чем здесь какие-то поэты со степенями. Раф объяснил, что те хотят расспросить о возможности устройства на работу в американский университет.
— Сейчас все пытаются куда-то слинять отсюда. Ну, ты понимаешь!
Саша кивнула.
— Надо будет поспрашивать, когда вернусь. – сказала она неуверенно.
Потом они шли, болтая о всяких приятных пустяках. Он вспомнил, как однажды зимой Саша пришла поздно вечером с подвернутой ногой. Точнее, ее принесли двое поклонников, два Сережи. «Твои ухажеры по очереди несли тебя на руках из Рышкановского леса, куда вы пошли погулять. Мальчики в шестнадцать лет всегда состязаются!» — задумчиво закончил он. Потом он, как будто кто-то его одернул, печально заговорил о том, что утром читал в украинских новостях.
— Сашка, я, конечно, не хочу верить в то, что все это произойдет, но ведь все идет к тому. Давай, дуй отсюда побыстрее, потому что мало ли что.
— Что?
— Ведь могут закрыть аэропорты.
— Да ты что?
— А что им помешает! Тут у нас так теперь: партия прикажет – народ исполнит.
Саша посмотрела по сторонам: люди шли и улыбались, ехали машины, автобусы.
— Может, обойдется? – спросила она, осознавая, как глупо это звучит. Он пожал плечами, покачал седой головой, и опять стало как-то страшно и тягостно от всего. Тут они дошли. Раф показал на стеклянную дверь.
— Заходим!
Они зашли в узкий коридор, послышалась музыка, звук голосов. Раф, перекрикивая шум, объяснил, что место популярное.
— Сейчас закончится обеденный час, и никого не будет! А мы пока присядем вот в этом уголке и попьем кофе.
Они уместились за небольшим угловым столиком, и тут же к ним подошла официантка. На ней было черное обтягивающее крупную фигуру платье, большой в красной помаде рот загибался уголками вверх, тяжелые ресницы над красивыми восточными глазами вздрагивали, как опахала.
— Рафаил Григорьевич, давно не заходили! – сказала она певуче.
Раф улыбнулся.
— Я, в основном, на даче!
Она покивала, еще раз показала белые зубы и достала блокнот.
— Что будете заказывать?
— Пока кофейку бы на двоих и какого-нибудь печенья, только не очень сладкого. Ну, и бутылочку красного, посуше.
— Я знаю, какое вам понравится!
Через какое-то время в ресторане действительно поубавилось народу. Раф снял пальто и повесил на его на освободившийся крючок на вешалке.
— Как там мама?
— Мама ничего.
— Работает еще?
— Работает!
— Будешь говорить, передавай привет, а то я давненько ей не звонил и не писал. Все время отвлекают какие-то дурацкие дела, ну, и опять же работа. Собираю материал про Потемкина в Молдавии.
Раф писал исторические романы, которые Саша не читала.
— Она понимает и не в обиде! — Саша взяла его за руку.
К столику подошло двое молодых мужчин, и Раф всех друг другу представил. Их звали Валера и Юра. Валера был черноволосым, очень худым. В костюме мышиного цвета он больше походил на скромнягу-учителя, нежели на поэта. Юра же, напротив, был, что называется, кровь с молоком, много и громко шутил, но по глазам было видно, что этого ему делать не хотелось. Такое, похоже, у него когда-то было амплуа, и теперь он по инерции придерживался роли. «Остановите земной шар, я хочу сойти!» — воскликнул он, открыв меню, в котором рядом со многими блюдами было написано «нет в наличии».
— Слушай, а какие шансы попасть в Штаты человеку, не согласному с режимом? – спросил он у Саши. – Может, ты знаешь какой-то университет, который бы принял меня? Я готов на любую работу! У меня кандидатская.
— Так навскидку не скажу, надо разузнать.
— А сама как ты туда попала?
Саша объяснила, что сначала уехала учиться в Англию, там защитилась и стала обращаться в разные университеты, в том числе, в Америке.
— Круто! Я тебе свое курикулум пошлю на мыло?
— На что?
— По имэйлу, — объяснил он.
— Вы, конечно, пришлите, но я ничего не могу обещать. Я спрошу, но боюсь, что трудно у нас с вакансиями.
— А когда с ними было легко? Правда, Валера? – сказал Юра и, показывая на Валеру, добавил: – Это у нас ваще филологический гений, но безработный уже второй год. Его поперли из Вышки.
Валера в ответ покраснел и быстро выпил оставшееся в бокале вино. Скоро в зале почти никого не осталось. Уже знакомая официантка унесла тарелки. На столе остались только бутылка и бокалы.
— Почитайте стихи, ребята! – предложил Раф.
— Почитаем? – предложил Юра, обращаясь к Валере. – Ты начинай, да?
Валера полез в сумку и, когда он доставал прозрачную пластиковую папку с листочками стихов, у него дрожали руки. Стихи он начала писать давно, еще когда жил в Новосибирске, их печатали мало, но один раз внезапно их похвалил Евтушенко. Пару недель после этого Валере названивали местные журналисты и просили интервью, а после – как отрезало. Валерина жена осталась его единственной поклонницей. Он дрожащими пальцами разлепил папку, вынул стихи и плеснул в себя вина.
— За поэзию!
— За нее! Может быть, в последний раз пьем за это! – отозвался Юра.
— Что так? – спросил Валера.
— А то, что, если будет война, то нас всех задвинут с нашим русским языком и всей прочей фигней.
— Не верю, — сказал Валера.
Он почитал, за ним свои прочитал Юра. Стихи, наверное, было хорошими, и Раф слушал их, и кивал, а до Саши смысл не доходил, у нее в голове продолжали звучать слова о войне. «Неужели он прав? – думала она. – Да как же такое может быть, чтобы война? Ведь это же Украина!» Ей хотелось срочно пойти куда-нибудь, что-то опротестовать. Ведь нельзя же было, в самом деле, сидеть тут и пить вино, когда такое замышлялось. А что же они сидят и продолжают вести разговоры? К ним подошел еще один человек.
— Простите, что запоздал, долго не было электрички. Меня Валера позвал.
— Да вы садитесь! — сказал Раф.
Тот долго не мог определиться, рядом с кем сесть. Раф его усадил рядом с собой.
— Вино будете?
Пришедший принял из его рук бокал с «каберне», выпил и взял бутылку, разглядывая этикетку.
/Обычно официанты приносят бокалы по количеству сидящих за столиком. В данном случае – четыре. Пятому неоткуда появиться, кроме как от официантки с восточными глазами, которую ещё надо подозвать, потом дождаться, когда она вернётся с дополнительной емкостью для пития. Конечно, эту бодягу можно опустить, но по темпоритму пока получается, что пятый бокал уже стоял на столе заранее/
— Один раз в жизни пил такое! Смешно сказать, это было в Воркуте.
— Действительно, обхохочешься! – сказал Юра.
— Что вы там делали? – спросила Саша.
— Навещал друга на зоне. Он отказался идти в армию, он…
— Простите, — перебил Раф, — как вас зовут?
— Артем! – ответил вновь прибывший и, приподнявшись, пожал Рафу руку.
— А сами давно тут, в Москве?
— Три года.
— И как вам у нас?
Артем пожал плечами.
— Если честно, то мне тут не очень. Я было в Литинститут поступил… Мне казалось, что встречу мыслящих, добрых людей, а оказалось, что их так мало. Так мало! – горько добавил он. — Какие-то тут все завистливые, хвастливые. Вот думаю, не поехать ли мне обратно домой. Я вообще-то из Твери. Там родители остались, старые друзья. Здесь даже писать не могу.
— Вы поэт? – спросил Раф.
— Наверное, поэт.
— Да поэт он, поэт… Разве не видно? Поэты всегда киснут и жалуются на жизнь! Все, кроме меня! – сказал Юра.
У Саши зазвонил телефон, и она вышла в фойе, чтобы не мешать остальным за столиком. Звонила Аня, она беспокоилась, куда Саша пропала. Саша ответила, что с ней все в порядке.
— Когда вернешься-то? С ужином ждать?
— Не-а. Во-первых, я уже поела, во-вторых, мне надо кое-куда съездить.
— Куда еще?
— Одно важное свидание.
— Понятно, умолкаю! Он хоть красивый?
— Да нет же, не с мужчиной, с подругой!
— Ладно-ладно, рассказывай!
Саша рассмеялась и, как это бывает у молодых людей, от собственного смеха у нее поднялось настроение. Ей захотелось общаться, слушать рассказы этих чужих и уже понравившихся ей людей за столиком в углу. Пусть они жалуются, киснут, остроумничают, а все же это поинтереснее сухих филологических докладов. Она вернулась за стол, где Раф увлеченно описывал историю своей дачи.
— Поначалу проводил там лето, потом утеплил, поставил буржуйку и стал даже зимой наезжать. Жил там безвылазно во время пандемии. Эх, так хорошо – тишина, белое поле в окне, сходишь на станцию в магазин и обратно, раскочегаришь печку, нальешь рюмку… У меня теперь собака есть, взял с улицы, она славная. Вместе гуляем по лесу. Главное, никакого телевизора, ничего…
Они слушали. То же самое было когда-то в Кишиневе: молодежь любила Рафа за ум, за веселый характер. К нему ходили читать стихи, и он всегда говорил что-то доброе, умел и «критикнуть», но так, чтобы автору не было обидно. Саша помнила его мягкость, юмор, любила его истории про всяких интересных людей. Он был великолепным рассказчиком. Ей бы вечность сидеть за столиком и слушать его, чтобы время неслось мимо лавиной, и не было бы ни этой тревоги из-за возможной войны, ни мыслей о скорой разлуке.
Раф пошел ее провожать. На улице было непривычно тихо. Раф курил и стряхивал пепел на снег. Снег был твердым, и пепел катился по нему, гонимый ветром.
— Слушай, Сашка, тебе стоит поторопиться с отлетом!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы ты тут застряла.
— Я тоже не хочу тут застрять, но как же я уеду так быстро? Мы даже почти не виделись с тобой, не ездили на дачу. И как мне быть с билетом? Он у меня с фиксированной датой, на начало марта.
— Плевать на дачу, на билет! Купи что-нибудь на ближайшее число, я тебе дам денег! Обещаешь?
— Хорошо, я поищу.
— Сейчас билеты дорогие, но ты не думай о деньгах!
Саша смотрела на белый след от обручального кольца на его пальце и думала о том, что она уедет, а он останется, и кто знает, когда она его снова увидит и увидит ли вообще. Ей в голову приходили всякие мысли.
— А ты не хочешь вернуться в Кишинев? – спросила она. – Может, там преподавание какое-то будет?
Он неопределенно пожал плечами.
— Знаешь, я когда-то тоже хотел быть профессором. Окончил истфак с отличием, меня зазывали в аспирантуру. А что такое аспирантура в Союзе, ты, наверное, представляешь. Во-первых, стали бы вербовать в партию. Но я не к тому. Профиль у меня был
медиевистика, и я мог бы наряду с другими достойными учеными двигать науку, но, как представил себя в этих комиссиях, тошно стало. Ты живи, живи, не давай науке себя засушить!
О еще одной намеченной встрече, она ему сказала заранее. Они попрощались в метро, и разошлись. Раф отправлялся к себе в Чертаново, ему надо было полить цветы и взять на дачу какие-то вещи, а Саша держала путь в Перово, там у нее жила школьная подруга Оля Белова. После школы подруга вышла замуж за сибиряка и уехала к мужу в Омск. Они с Сашей не переписывались, и только недавно Саша увидела в «Одноклассниках» имя и написала. Теперь Оля с мужем жили в Москве.
На лестничной клетке не было света, и, когда дверь открылась, Саша не сразу признала в полной женщине бывшую стройную красавицу. Они расцеловались, и странным образом запах Олиных волос, вернул Саше воспоминания о веселой девочке. Сколько ночей они провели вместе, тайком куря на балконе и мечтая о том, кем станут в будущем. Стол в гостиной был накрыт к Сашиному приходу, она сели. Оля положила Саше кусок рыбы, салат.
— Ты ешь рыбу, ешь, она свежая!
— Да ем, ем, спасибо. Ты расскажи о себе?
— Ну, вот так и живем, муж вечно в разъездах, детей у нас нет. В Омске был свой дом с садом, огородом, а тут квартирка, как видишь.
— Да.
— Ничего, нам хватает. Лишь бы не было войны! Просто ужас берет, как подумаю.
— Это правда, — автоматически поддакнула Саша.
— Фашизм! А эти восемь лет на Донбассе? Что они там творили!
— Какие восемь лет? Что творили?
— Ну, ты чо, не в курсе? Они русского мальчика распяли!
Саша отложила вилку. Оля, не замечая ничего, продолжала приговаривать по-бабски, как она не хочет войны и как боится за мужа; он военный, не дай бог пошлют туда. Она вспомнила про принесенное Сашей вино, принесла штопор, ловко открыла бутылку и налила им.
— Ну, за встречу, как говорится! И за победу над фашистами!
— Кого ты называешь фашистами? Ты украинцев так называешь?
— Ты чего, Саша?
— Я – ничего. Я, пожалуй, пойду отсюда!
Протиснувшись между сервантом и обеденным столом, Саша направилась к выходу, сдернула с вешалки куртку и выскочила за дверь. На лестничной клетке она вспомнила, что оставила на тумбочке шапку и перчатки. Она постояла в задумчивости несколько секунд и пошла вниз по лестнице. Во дворе было холодно, дул ветер, и все было по-другому: краски сменились на грязно-серые, стояли черные деревья. Через леденистую жижу во дворе были перекинуты доски. Она по ним прошла наискось к подворотне и оттуда на улицу. Она смотрела на идущих и думала о том, сколько из них понимает, что сейчас происходит нечто страшное. Происходит нечто такое, чего уже никогда не поправишь.
Она купила билет, он стоил невероятно дорого. Последний день она провела с Аней и Артемом. Думали сходить на выставку известного скульптора, но выяснилось, что выставку демонтировали.
— Раньше срока закрыли сволочи! — воскликнула Аня.
Артем заметил, что этого следовало ожидать, и они сели на кухне пить чай.
Утром Раф отвез ее в аэропорт. У входа стояло множество машин. Полицейский тут же подскочил к ним и велел не задерживаться. Раф и Саша простились. Он опять сгреб ее в охапку и чмокнул в лоб.
— Ты ничего не забыла? Паспорт, билет взяла?
— Взяла!
— Ну, давай, девочка, будь молодцом! Не знаю, скоро ли свидимся, но знай, что я всегда с тобой!
Сухой, хрипловатый голос царапнул сердце. Она подержала его руку, потом отпустила и пошла, не оглядываясь. У ворот на посадку стоял работник и проверял у всех бумагу с ПЦР-тестом. С бумажкой в кармане Саша чувствовала себя уверенно и, когда подошла к красной заградительной ленте, протянула работнику листок.
— У вас просроченная дата! – сказал он Саше.
Каким образом у нее оказался устаревший тест, она и не помнила.
— Наверное, я, собираясь в дорогу, выбросила новый, а этот оставила! Поверьте, у меня
отрицательный тест!
Работнику было не до нее, сзади напирала толпа, и он просто отодвинул Сашу рукой в сторону. Выходит, что понапрасну она радовалась. Саша представила себя волокиту с покупкой нового билета, ожидание в условиях, когда все американцы начнут улетать из России.
— Привет! – услышала она и, обернувшись, увидела молодого человека с конференции.
Он протянул ей руку, которую она машинально пожала, но продолжала смотреть на него. На нем были те же черные джинсы и пиджак, серая куртка висела, перекинутая через дорожную сумку, на лице была маска с надписью «Бостон».
— Что, не узнаешь? Сева я, мы виделись на конференции! У тебя что, старый тест?
— Ага.
— Понятно! Тогда погнали! – сказал он и, взяв ее за руку, потащил за собой сквозь толпу обратно к выходу.
Они пришли в пункт сдачи теста на Ковид. Женщина в окошке плохо слышала, что Саша ей говорила. Объясняясь жестами, удалось добиться от нее цены на срочный тест. Та просто написала на бумажке стоимость. Как назло, не работала машинка, не приняла Сашину карту.
— Тьфу ты! – сказала Саша.
— Ерунда! — сказал Сева и заплатил наличными.
Они снова прошли паспортный контроль и вернулись к своим воротам.
— Все в порядке, проходите! – сказал проверяющий, проглядев поданный листок с результатом теста.
— Ты где-то хоть побывала в Москве? – спросил Сева.
— Нигде.
— Ну, ничего, в следующий раз. Если он будет! – добавил он.
Позвали на посадку, и они дружно поднялись и пошли в хвост очереди, который достигал кафетерия в середине зала. Там они встали в конце. Очередь не двигалась, люди нервничали. Стояние было долгим и тягостным. Откуда-то пришла новость, что самолет задерживается. Кто-то говорил, что рейс отменили. Люди вокруг схватились за телефоны, кричали дети.
— Пойду посмотрю! – сказал Сева и направился к пропускному пункту.
Его долго не было и, когда он наконец вернулся, то Саша по выражению лица поняла, что у него плохая новость. Он молчал, она ждала.
— Ну что? – спросила она нетерпеливо.
— Самолет наш, похоже, накрылся. Никуда не летим.
— What the fuck?
— США отменило рейсы компании «Аэрофлот».
/Если Саша улетала в феврале, ещё до начала военных действий, то эти слова расходятся со следующей информацией Министерства транспорта США, опубликованной 28.02:
США закроют свое воздушное пространство для самолетов из России в 21:00 по североамериканскому восточному времени (5:00 3 марта в Москве). Запрет коснется пассажирских и грузовых рейсов, регулярных и чартерных. Минтранс США сообщил, что принял такое решение по указанию президента Джо Байдена в ответ на «военную операцию» России на Украине/
— А как же мы? Мы же свои!
— Ну а кого это волнует, мягко говоря? Они не хотят принимать самолеты «Аэрофлота». Так что пошли сядем подальше от этой кодлы и посмотрим, что будет дальше.
— Может, это ещё не окончательно решено?
— Да, переговоры еще ведутся.
Он поднял сумку и пошел, и Саша за ним. Они сели в тихом конце зала, где не было слышно взволнованных разговоров. Началось ожидание. Саша плохо себя чувствовала. Она прикрыла глаза. Где она была? В Москве или в такси по дороге домой? Или она ждала самолета в Лондон. Она помнила свою первую эмиграцию. Мать с Рафом провожали ее, она обещала часто звонить. Она летела в Лондон. Ей было весело, впереди была новая жизнь, учеба в Кембриджском университете. Ее разбудил Севин голос: «Саш, а Саш, вставай, наш самолет вот-вот полетит!» Все, кто только что ссорились, перестали ссориться. Все, кто плакали, теперь улыбались. На посадку шли дружно, пропуская вперед женщин с детьми, уступая дорогу пожилым. Люди вспомнили, что они люди. Прекрасен человек, когда спадает тяжесть с плеч!
В самолете Саша снова спала, изредка открывала глаза, когда стюардесса, толкая по узкому проходу каталку с пищей, предлагала еду и питье. «Нет, спасибо!» — отвечала Саша и снова погружалась в сон. За три дня конференции она так устала, как не устала за целый семестр. Вот так внезапно устала, что не могла держать голову. Только она погружалась в сон, как будило объявление бортпроводницы: «Наш самолет находится в зоне турбулентности, просим всех пристегнуть ремни и оставаться на местах». Она и так уже пристегнута и никуда не собирается идти. Ей приснился виноград, и во сне она срывала с грозди длинные зеленые ягоды и ела их, обливаясь соком. Сашу мучила жажда. Она с трудом встала и прошла в закуток к стюардессам, и там, к ее удивлению, как раз стоял поднос, и на нем тарелка с виноградом. Увидев Сашин взгляд, стюардесса сказала, что она может взять, потому что пассажир из бизнес-класса отказался.
— Никто не прикасался, можете не волноваться!
Саша протянула руку и услышала другой голос, мужской:
— Это только для пассажиров бизнес-класса! Вам не полагается!
Она отдернула руку и попросила чаю. Он показал ей на салон:
— Садитесь на место, я сейчас принесу!
Пить, пить. Саша выпила весь принесенный чай, но жажду не утолила. Кнопка вызова не работала, а вставать и снова идти за чаем мешала слабость, да и рядом с ней спал пассажир; его мясистый нос издавал замысловатый храп. Она закрыла глаза и провалилась в яму. Она снова была в Москве, сидела на конференции. Выступающий что-то говорил, она понимала, что речь шла о Радищеве, на экране был его портрет, но слов было не разобрать, уши заложило ватой. Ее позвали по имени. Вот дела, ей предстояло докладывать следующей, надо было открыть глаза. О, какая это была смертная мука поднимать веки. Почему человека будят, ведь видят, что спит человек! Как это жестоко! Саша огромным усилием воли заставила себя проснуться.
— Ну, ты как? – спросил Сева.
— Сплю.
— Вот, я и гляжу, что ты спишь да спишь. Выпить хочешь? — он показал на фляжку, торчащую из кармана. – Турецкий коньяк!
— Я винограду хочу! – сказала Саша.
— Так коньяк как раз из винограда!
— Нет, я просто винограда хочу! Зеленого…
Сосед рядом проснулся и сказал по-русски:
— Я бы тоже съел винограду!
После этой фразы он повернулся на другой бок и опять мирно захрапел. Сева постоял в раздумье.
— Что вдруг винограду?
— Мне что-то нездоровится!
— Может, минералки принести?
Она уже не слышала, исчез сосед справа, исчез Сева, она была далеко. Она была в другом времени. Она болела ангиной, ей было восемь лет, мама принесла с рынка две грозди зеленого винограда. Они были холодными, потому что на дворе была зима. Зима была в Кишиневе была мягкой, слякотной, мокрый снег лепился к фонарям, лежал на крыше газетного киоска. Мама обмыла виноград теплой водой, положила на керамическое блюдо и поставила рядом с Сашей на табуретку. Капли воды блестели, и в каждой отражалось немного зимнего солнца. Саша отщипнула ягоду и, продолжая смотреть на блестящее в ней пятно, отправила в рот. «Ешь, ешь, это помогает!» — сказала мама. Саша ела ягоды и ей казалось, что она ест свет. И сейчас был февраль, и ветры трясли самолет, и бросали его, как маленький корабль, с волны на волну. Ей не было страшно. Она любила самолеты и в детстве с родителями много летала. Стюардесса приносила на подносе конфеты под названием «Взлетная». Они были обернуты в липкую целлофановую бумажку. Стюардесса подарила ей значок с голубем мира. Саша собирала значки, у нее набралась целая коллекция, которая в какой-то момент, как все детские коллекции, исчезла вместе с квадратной металлической коробкой и больше никогда не вспоминалась. Никогда вплоть до этого момента. Вот только сейчас она возникла, и на крышке вырисовалась картинка с тремя богатырями. Саша увидела себя, в руках у нее была коробка со значками. Она выходит с коробкой во двор. Зачем во двор? А… Чтобы меняться! Уже сумерки, снег налипает на ботинки. Она оглядывается: прямоугольные окна загораются одно за другим. Самого дома почти не видно, поэтому кажется, что окна загораются прямо в синем небе.
Что же это так пахнет? Пахнет бензином и чем-то еще. Она останавливается и видит: как по дороге несется кошка, к хвосту ее привязана банка, и пламя ползет по веревке к шерсти. Со стороны беседки на пустыре раздается смех. Это мальчишки ловят в подвале их дома кошек, зажигают их. Она идет по склону вниз, оскользается, скатывается. Теперь ее шуба в комьях грязи и снега, и дома ей влетит. «Эй вы, уходите!» — кричит она. Они смеются еще громче, говорят, чтобы она сама уходила. Один из них, которого она знает по школе, смущен. Она спрашивает, не стыдно ли им, и он разводит руками: он тут ни при чем. Другой продолжает держать кота и вязать узел на хвосте. У него в ногах стоит бутылка с бензином. Он отвлекается при виде Саши, спрашивает, что у нее в коробке. Она говорит, что значки. «Давай меняться: я тебе – кота, ты мне – коробку!»
Пассажиры смотрят фильмы, но у нее экран показывает зелено-синюю карту Европы, красную стрелку самолета, которая почти не движется. Саше хочется, чтобы летели быстрее, ведь у самолета, по идее, огромная скорость. Она скоро будет дома, осталось потерпеть девять часов. При мысли о доме она видит свою комнату в Бостоне, любимую комнату-студию, как их называют, с письменным столом, диваном в правом углу, оранжевыми шторами на окнах. В зимние холода там хорошо забираться с ногами на разложенный диван, укрываться пледом и, держа на коленях ноутбук, читать или писать статью, или просто проверять электронную почту. Как странно, что раньше она ничему этому не радовалась. Она жила во многих странах, во многих городах. Она жила в Молдавии, на Урале, в Москве, в Англии, теперь Бостон. Дом был там, где была она. Она превратилась в улитку, носящую свой дом с собой. Она покинула Молдавию давно, там осталась мама, диван и та самая тарелка с виноградом. Вот бы сейчас винограда поесть, чтобы прошли горение в груди и боль в голове! Тыльной стороной ладони она притронулась ко лбу. У нее была температура. Высокая ли, она не знала. Вот мама бы безошибочно определила. В детстве она притрагивалась губами к Сашиному лбу: «Где-то тридцать восемь с копейками!» Ладно, она прилетит домой и вылечится, а сейчас надо потерпеть. Она закрыла глаза и заснула сном без снов. Сосед справа ворочался, включал телевизор, потом выключал. Это ее поначалу будило, а потом перестало. Она спала. Она открыла глаза от того, что кто-то тронул ее за плечо. Сева стоял в проходе между рядами, держа в руках тарелку с виноградом, до Нью-Йорка оставался час лету.
