На русском языке мы можем сказать с разной интонацией, выделяя разные части одного и того же предложения: «Это была моя страна». Выделив «это», подчеркнем указание на текущее состояние (положение) объекта или (если до этого контекст содержит описание реалий) – то положение и состояние, о котором было сказано ранее. Выделив «моя» — обозначаем принадлежность, чувство родства, сделав ударение на «была» — факт такой принадлежности в прошлом.
Собственно, в английской версии интонации также будут иметь значение, но и в письменной речи, кроме курсива или подчеркивания, есть специальная возможность, особое место, грамматическая конструкция, где прошлое выражено либо обычной констатацией факта, либо констатацией факта с чувством усиления и сожаления, примешанным к этому факту. Такая тонкая, на чувственном уровне разница между was/used to be. В английском переводе, если нам нужно просто констатировать данность, мы скажем: This was my country. Если же констатации недостаточно и автор текста хочет сделать ударение на «было», показать чувство потери, он может написать: This used to be my country.
Раньше я понимала эту конструкцию иначе.
Мне казалось, что там есть элемент долженствования и «примерности» – в значении «вот какой должна была быть моя страна».
Но как-то уже военным летом я услышала эту конструкцию именно так, с сожалением, в старой песне Мадонны:
This used to be my playground,
This used to be our pride and joy.
This used to be the place we ran to
That no one in the world could dare destroy.
Удивительно, как слова меняют свой смысл от контекста, в котором ты их слушаешь и проживаешь. То, что раньше казалось лирической историей про закончившиеся отношения двух некогда близких людей, обрело новую грань, дополнительную поверхность. Слушая Мадонну, проезжая в такси мимо знакомых московских улиц, я заплакала, потому что теперь текст для меня стал одой утраченному времени, потерянному дому: действительно, этот город, как и вся страна, когда-то был моей территорией, моей радостью, моей гордостью. И да, здесь были уголки, куда я могла «сбежать», почувствовать себя в безопасности, и никто в целом мире, казалось, не мог бы у меня эти потаенные места отнять.
Что же, кое-кто всё же смог.
Сегодня я поймала себя на таком же чувстве от песни российской группы ДДТ «Это всё, что останется после меня», которую уличные музыканты поют на Триумфальной площади, перед входом в метро «Маяковская», недалеко от концертного зала им.П.И.Чайковского. Место, время и песня, конечно, сошлись в идеальном тандеме так, что нарочно не придумаешь. Бьет меня в самое сердце.
Ведь что это за место такое – Триумфальная площадь в Москве?
Триста лет назад тут были триумфальные арки для торжественного въезда в город царя Петра Первого – триумф для молодой еще империи, когда эти слова (империя, триумф) обладали совсем иным весом и смыслом. Сто пятьдесят лет назад уже был широко известен композитор Петр Ильич Чайковский, чьим именем назван концертный зал – несмотря на то, что в современном российском информационном поле довольно достоверно известно о его нетрадиционной ориентации и самая известная его симфония посвящена его другу и любимому, о композиторе хорошо отзывался даже патриарх Кирилл, известный борец с «противоестественным смешением полов и так называемой ЛГБТ-идеологией». Сто с лишним лет назад тут был так называемый «вертеп Омона» (в честь Михаила Григорьевича Омона), не имеющий к тому, что сегодня русскоязычное сообщество понимает под «омоном», ничего общего. И тем не менее, именно «вертеп омона» уже в том самом современном смысле случился уже на моих глазах в этих же местах. Чуть больше 15 лет назад, в 2009 году, каждое 31-е число у метро «Маяковская» начали собираться так называемые «несогласные», движение в защиту 31-й статьи конституции РФ о праве собраний, которое перетекло и переросло в оппозиционные шествия 2011-2013 годов, «территориальным» оппонентом которых на той же Триумфальной и ее окрестностях всегда был именно российский ОМОН (сокр. от Отряд Мобильный Особого Назначения, с 2016 года – подразделение Росгвардии).
Участников этих оппозиционных движений – «маршей несогласных», позже «болотного движения» — в 2009-2013 годах провластные структуры презрительно именовали «белоленточниками», потому что символом их, унаследованным от мирных протестов 2006-го года против произвола ГАИшников, стала белая лента. При этом смысл протестной белой ленты с самого ее появления был как минимум неоднозначен даже для оппозиционных кругов из-за вышедшей в том же 2009 году кинокартины Михаэля Хайнеке «Белая лента», где название ленты – метафора, отчасти предтеча нацистских нарукавных повязок. Еще более удивительно сейчас, из 2023 года, вспоминать, но одним из идеологов использования белой ленты в акциях против мигалок и уж точно самым медийным популяризатором этих протестов был не кто иной, как Владимир Рудольфович Соловьев, тогда ведущий программы «Соловьиные трели» на радио «Серебряный дождь», а ныне печально известный выразитель провластных идеологем, пропагандист и фигурант всех списков персональных санкций со стороны большинства цивилизованных западных стран, наложенных в 2022 году на наиболее одиозных представителей российской Z-журналистики.
И вот так в этом городе и в этой стране повсеместно: куда ни глянь, в одной точке пространства и времени сходятся до абсурдного противоположные явления, порой называющиеся одними и теми же словами; с разницей в пару лет, а порой и месяцев приходится перепроверять себя, правильно ли ты помнишь про какого-то человека, его позицию и поступки; истории – переписываются и затираются более яркими и свежими, по-живому, по живой памяти на скорую руки набитыми смыслами.
Я стою посреди Триумфальной площади и, оцепенев, слушаю шевчуковские строки «С нами память стоит у стола, а в руке ее пламя свечи. Ты такой хорошей была, посмотри на меня, не молчи». Шевчук, которого сегодня, 40 лет спустя, запрещают ровно за то же самое, за что «брали на карандаш» майоры в советское время, просто-напросто, видимо, во все времена умеет найти честные слова.
Ко мне подходит подруга, с которой мы собрались пойти на концерт, «в гости к Чайковскому». 12 лет назад мы встретились на митинге на площади Сахарова – говорят, то был самый массовый в протестах 2011 года. Так что это свой человек, с ней можно. Я утыкаюсь в ее теплое плечо, чтобы спрятать слезы.
Память со свечой в руках на пути у сметающего всё, почти всемогущего ледяного ужаса беспамятства.
Это была наша страна.
This used to be our pride and joy.
