Реакцией на кадры из Бучи, репортажи о военных преступлениях в Мариуполе, сообщения о мародёрстве и насилиях, чаще всего вызывают у россиян скепсис, неверие, а часто – активное отрицание и обвинения в клевете: «наши солдаты не могли такого сделать!» Эмоционально мне подчас хочется воскликнуть то же самое, но фактов слишком много, и я понимаю, что это – правда. И меня, как и большинство, мучает вопрос: как ребята, выросшие из того же инкубатора, что и я, могли превратиться в военных преступников! Я пытаюсь понять химический процесс преобразования нормального человека в зверя, судорожно копаюсь в памяти, пытаясь найти какие-то объясняющие аналогии.
И я вспомнил эпизод, произошедший 40 лет назад в далёком 83-ем году.
Я ехал из командировки на почтово-пассажирском поезде «Камышин – Москва». Полупустой поезд, как старая псина, останавливался у каждого столба. Можно было ехать до Саратова, там пересесть на скорый, и вместо 30 часов доехать за 18, но из-за нескольких сэкономленных часов суетиться с пересадками совсем не хотелось. В купе я был один, но на каком-то полустанке ко мне подсел паренёк лет 20. Судя по его бритой голове, рюкзаке и чемоданчике – солдатик. На моё приветствие он практически не ответил, сел и стал смотреть в окно. Когда я пошёл покурить, я предложил ему свои сигареты. Он молча отказался. Но через несколько минут присоединился ко мне в тамбуре. Так же молча взял из протянутой мной пачки одну сигарету. Прикурил. Буркнул «спасибо» и отошёл в противоположный конец тамбура. Покурив, я подошёл к нему и протянул оставшиеся полпачки:
— На, если захочешь курить, когда я буду спать, у меня до Москвы ещё две пачки есть; всё равно столько не выкурю.
Он секунду поколебался, потом взял пачку, достал ещё одну сигарету, прикурил от своей. Сказал помягче:
— Спасибо. Давай я тебе заплачу!
— Брось ерунду молоть! Кончишь курить – приходи, перекусим.
Когда минут через десять он вернулся в купе, стол был уже накрыт остатками «набора» командировочного: чёрный хлеб, ресторанная курица, разрезанная головка лука, рыночная квашеная капуста, мочёные яблоки и бутылка Пшеничной.
— Вовремя пришёл: мне уже невтерпёж.
Он голодными глазами всё осмотрел, но вначале отказался:
— Не, спасибо, я не буду. Я – в вагон-ресторан.
— Чего так? Там думаешь лучше?
— Нет, просто у меня ничего нет на стол положить, а деньги ты не берешь.
— Кончай из себя лорда изображать. Я сам столько не съем и не выпью и домой остатки не повезу. Купишь нам чай и пряников на остановке. Садись, давай, я правда проголодался!
Он сел. Я взял стаканы в подстаканниках для чая и налил грамм по 100. Зацепил чайной ложкой капусты. Он сделал то же.
— Будем знакомы? Меня зовут Яков.
— Андрей.
Выпили, закусили.
— Я из командировки – домой. А ты?
— С побывки назад служить. Ещё почти год.
— Где служишь?
— В Афгане.
— Понятно. Вопросов больше не будет: я правила знаю. Только я думал, что из Афгана на побывки не пускают.
— Вообще нет. Но на похороны родителей делают исключение.
— О! Извини! Мои соболезнования! Отец? Мать?
— Отец. Но его не знал совсем: он нас бросил, когда я совсем мальцом был. Если б не на побывку, я б на его похороны не поехал. Там – все чужие были. Я заскочил туда на пару часов, а на всё остальное время – к матери в родную деревню.
— Так за память всё-таки выпьем?
— Валяй!
Я налил ещё по сто. Выпили. Перешли к курице.
— А ты чо по работе делаешь?
— Инженер по стекольному оборудованию. В Камышине – самый большой в Союзе стеклотарный завод по производству банок. Мы там новую линию пускаем. Пока – одни проблемы.
— Я стекло люблю. Мой дядя – стеклодув. У нас – маленький стекольный заводик. Одна печь. Ёлочные игрушки делают, поделки всякие. Ну и для себя: вазочки, лебеди, цветы всякие. Когда мальцом был – смотрел только, потом подсоблять начал. Хотел, когда с армии вернусь, в Гусь-Хрустальный в училище поступать, на художника по стеклу.
Андрей оживился, глаза заблестели. Потом вдруг снова потухли:
— Только навряд ли я вернусь. Я там пулемётчик на вертолёте. Каждый вылет – как последний. Хотя, чего это я такое говорю?
Я молча достал удостоверение Института Стекольного Машиностроения. Протянул. Потом последний выпуск журнала «Стекло и Керамика», где моя статья была напечатана. Открыл – показал. Он внимательно посмотрел.
— Так ты, значит, учёный?
— Да нет, учёный – это слишком громко. Шестёрка. А показываю не для того, чтобы хвалиться, а чтоб ты знал, что я не стукач какой. Помнишь, у Высоцкого: «кабы знал я с кем еду, с кем водку пью, — он бы хрен доехал до Вологды»? А за то, чтоб живым вернулся — давай выпьем!
— Давай! Только можно по полному? Я суеверный. Я потом сбегаю в вагон-ресторан, ещё куплю. Ты не думай, у меня денег до фига! Я из Афгана шмотья немного привёз и продал. А там-то мне рубли даром не нужны!
Раcпили остатки бутылки: как раз по стакану было. Молча доели еду. Пошли опять курить. Чтобы как-то завязать разговор, я говорю:
— У меня военная специальность, по институту, — сапёр инженерных войск: минировать и делать проходы в минных полях. С нашего выпуска человек 15 сейчас в Афган забрали. Меня, как кандидата наук, пока не трогают.
Трудно там вашему брату, сапёру, приходится;
Андрей явно закосел и стал разговорчив.
— Ваши миноискатели ищут металл. А американцы моджахедам дали пластиковые мины. Металла там никакого. Идёт такой сапёр перед взводом, миноискателем, как косой размахивает. А мина, хуяк, подпрыгивает – и ниже пояса нет его. На поле они выпускают радиоуправляемый танк или БТР. Но полей там мало. В основном – горные дороги и тропы. Ты от своих 15 друзей давно вести получал?
— Нет, вестей нету. Даже их домашние ничего не слышат. Говорят, что почты долго не будет.
— Пиздят! Из ваших сапёров хорошо, если половина осталась. Но писать никому не дают. Потому, что если одни будут получать письма, а другие – нет, то у вторых начнётся паника. А так – ни от кого. Ладно, я пойду попробую ещё выпивки раздобыть. А то я тебя обобрал.
-Если мне, то не дёргайся! Мне хватило. Я скоро спать пойду.
— А мне ещё охота.
Сказал и ушёл. Когда он вернулся минут через 20, я уже лежал на полке и просматривал купленный в Камышине сборник рассказов О. Генри. В Москве такого не достанешь. Андрей поставил на стол две бутылки белого вина, и высыпал горсть шоколадных конфет.
— Больше ничего не было!
Я, пожалуй, больше не буду, а конфеты к чаю – в самый раз.
— А я выпью!
Он открыл бутылку и налил стакан. Посмотрел на меня. Я молча пододвинул свой стакан и показал на два пальца от донышка. Он налил с полстакана. Я спросил:
— За что пьём?
— Да просто…
— Нет, я без слов не пью. Вино, знаешь, Богом нам посланная жидкость. Слова, сказанные с вином, говорят, Богу в уши. Что-ж так переводить? Оттуда тосты и пошли.
— Это откуда такие премудрости? Я никогда не слышал.
— Это из еврейских традиций.
— А ты еврей?
— Ну да.
-Я так сразу подумал. Ну, если Богу в уши, то давай выпьем. За жизнь! Мне это сейчас – так актуально!
— Хм. Ты попал в 10! Самый распространённый тост у евреев – Лэхайм, что значит «за жизнь»
— Но только давай тогда по полной!
— Мы выпили по стакану тёплого кислого вина.
Он схватил стаканы c с подстаканниками и ускакал. Вернулся с горячим крепким чаем.
Чай был очень кстати. Выпили чай с конфетами и улеглись на полки.
— А что читаешь?
— О. Генри. Рассказы. Я его очень люблю. По случаю в Камышине купил. В Москве – днём с огнём не найдёшь.
— Даже не слышал. А о чём он пишет?
— О разном. Это американский писатель начала века. Он писал коротенькие рассказы и новеллы о жизни простых людей. Особенность его рассказов – неожиданные окончания.
— Мы сейчас американцев и американское не сильно жалуем: я об ихних минах уже говорил. Там всё, что в нас летит, сделано в Америке: и стингеры, и гранаты, и снаряды и даже пули. Ну что они в Афганистане забыли? Ведь это-ж от них по другую сторону глобуса!
— А что мы там забыли? Хотя, извини: об этом не стоит.
— Да нет, почему же, давай, вали! Я эти вопросы часто слышал за последнюю неделю. Отмалчивался за поездку, да и там молчать придётся по уставу. Дай хоть раз выговориться. Ты, похоже, стучать не побежишь. Если честно, я и сам не знаю; говорят нас туда позвали, но я пока тех, кто позвал, не видел. Но Афганистан хоть на нашей границе. А тех, что сюда привело? Доллары! Они за деньги мать родную убьют!
— А ты откуда знаешь? Ты американцев много видел?
— Нет, не приводилось. Но скажешь я неправ? Вот даже в этой твоей книжке; я уверен он пишет или о деньгах, или о том, что за них можно купить. Что, скажешь я неправ?
Я помолчал.
— Хочешь рассказик один прочитаю?
— Было бы здорово, если тебе не лень.
Он сел на полке.
— А чего ты сел? – Лежи!
— А чтоб невзначай не заснуть, — откровенно сказал Андрей. Он налил ещё по полстакана.
— Я больше не буду. Меня уже и так развезло. А то не дочитаю. А ты пей, коли тянет.
Я пробежался по оглавлению и выбрал «Обращение Джимми Валентайна».
Кончив читать, я взглянул на своего слушателя. Андрей сидел, облокотившись на руку, слегка приоткрыв рот и, не мигая, боясь пропустить слово, смотрел на меня. Несколько минут напряжённо молчал, переваривая услышанное.
— Значит, он его совсем отпустил, этот сыщик?
— Выходит так.
— После того, как выслеживал его весь год?
— Ну, да.
— А что он начальству скажет? – Я закрыл рукой невольную улыбку от этого вопроса.
— Ну, например, что тот, кого он выслеживал, оказался вовсе не Джимми, а Джимми сбежал за границу, и его дело надо закрывать. Лишился бы премии или очередного повышения…
— А это Джимми ведь не знал, что сыщик его выследил? А может, наоборот, знал и понимал, что терять уже нечего?
— Нет, Андрей, не знал. Он его никак не мог видеть. Но он понимал, что, взломав сейф, он себя спалит. Но в тот момент важнее всего для него было спасти девочку и … не обмануть ожиданий возлюбленной.
— А что Джимми скажет своей невесте и её папаше после того, как этот Прайс его отпустил?
Андрей совсем забыл, что я читал ему вымысел столетней давности, и допытывал меня, будто я там был.
— Не знаю, Андрей. Что-нибудь придумает. Может просто расскажет, как есть: отсидел своё, и теперь хотел вернуть свои инструменты, чтобы больше этим не заниматься… Хотя нет: банкир—свёкр наверняка захочет выяснить подробности, истинное имя и может вскрыться, что Джимми – в розыске. Может придумает, что увлекался этим, как спортом. Не знаю. Идея этого рассказа: любовь делает нас добрее и лучше, а добро – заразно и рождает другое добро.
Он ещё немного помолчал, обдумывая мою последнюю фразу.
-Да, наверное, это так. Добро рождает добро.
Он ещё помолчал.
— А зло рождает зло. И жестокость. И места для добра уже не остаётся.
— Ты о чём?
Андрей ещё долго молчал. Вздохнул.
— Я ведь тебя больше никогда не увижу, да и вообще навряд ли живым вернусь: у вертолётчиков раненых почти не бывает: когда подбивают, то все – насмерть. А выговориться хот раз – распирает. На стукача ты никак не тянешь. Если только желание слушать про Афган есть. А то, может, спать хочешь?
— Выговаривайся! Когда ещё услышишь вживую, что там происходит? Поспать успею. А насчёт настучать или трепа – не волнуйся: если я говорить лишнее начну, они меня самого скорее сцапают: за распространение дезинформации. Ты ведь знаешь…
— Давай только сперва выпьем. За добро.
Он налил ещё по стакану. Пить не хотелось совсем, но отказать – значит либо обидеть, либо заткнуть. Выпили.
— Ну слушай. В учебке я был сперва под Тулой. А потом, как я 48, 49 из 50 стал в мишени выбивать, меня в Афганистан определили и отправили доучиваться в в горы Таджикистана, под Ашхабад. Это вроде совсем рядом с Афганистаном, тоже мусульмане, но люди, хоть внешне похожи, но совсем разные. Наши таджики – добрые, приветливые; угощают всё время. А те, пуштуны, а иногда – тоже таджики – злые, колючие, будто укусить хотят.
— А ты не думал, почему они такие злые? Я когда на ЗИЛе работал, наши грузовики в Кабул перегоняли. Так ребята, которые туда ездили, говорили, что добрее и радушнее афганцев нет никого! Но это до войны было. Никто чужих солдат на своей земле не любит.
— Да, наверное. Вам тут легко судить. А там мы не обсуждали. Это не было под запретом, но говорить о глобальном было как бы дурным тоном. Нам в самом начале, ещё в учебке, на подобный вопрос один замполит на это ответил:
«Это, — сказал он, – как в больнице, куда иногда доставляют заключённых. Врач, хирург или сестра не должны знать, что этот человек сделал и за что сидит. Перед ними – не грабитель, убийца или насильник, а больной, которому надо помочь. И они делают свою работу, спасая человеческую жизнь. А если они начнут копаться и узнавать кто-как-за что, то нормально работать они уже не смогут».
Я потом часто эти его слова вспоминал. В учебке была какая-то игра-соревнование, когда никто не думал о том, зачем играет; главное было выиграть. Это как когда забираешься на гору: ты можешь упасть, покалечиться. Но об этом не думаешь. Главное для тебя — забраться первым на эту вершину и обогнать других. Ну на хрена я старался стрелять лучше всех? Мазал бы и тихо месил сейчас бетон в каком-нибудь стройбате. Так ведь нет. Я в нашем взводе по стрельбе очередями был вторым. Первым был Паша -бывший биатлонист. Так я, как мудак, в своё личное время, ходил в тир тренироваться, пока его не догнал. Ну, нас обоих в вертолёты пулемётчиками и определили. Пашу уже домой в цинковом гробу отправили. Мне, думаю, недолго ждать.
— Не надо так себя настраивать. Большинство-ведь живы.
— Не из вертолётчиков. Моджахеды знают, где мы можем летать и поджидают. Вертолёт низко летит, особенно в ущелье. Попасть можно из любого ружья. А стреляют они метко. Пуля не собьёт, но посадить может. А там – хана. Вариантов, что тебя свои подберут – почти никаких.
— Неужели умирать оставят?
— А что остаётся? Они же, сволочи, тебя сперва не трогают: как приманку держат. Подтягивают Стингеры. Это на случай, если мы свой вертолёт починим или за нами другой вышлют. А потом и нас выкуривают. Близко не подходят. Просто обстреливают из гранатомётов.
— А сдаться в плен нельзя?
— Инструкции: не сдаваться и держать оборону. В самом начале меняли на своих. А потом наши перестали: какой от тебя после плена толк? Ну и моджахедам тебя поить-кормить смысла нет. Так они голову отрезают. Точно не знаю, не видел. Может у них там наших и держат, только нам говорят, что пытают и потом голову отрезают.
— А убивать приходилось?
— Это как спросить у хирурга в реанимации: «у тебя под ножом умирали?». Конечно приходилось. Работа такая. Только об этом не думаешь, я-ж тебе говорил. Первый раз запомнился. Летели над дорогой. Обгоняем обоз арб на ишаках. Человек 10. Вдруг смотрю один руку в нашу сторону поднимает. Командир кричит мне «стреляй!». Я ему: да у него и ружья-то нет, просто показывает на наш вертолёт. И вдруг из-за второй арбы вижу вспышку выстрела и – бэнг! Пуля по корпусу! Ну, меня как кто разбудил, тра-та-та-та! В кого-то попал, остальные сами попадали. Мы долетели до базы. Я потом рядом с дыркой от пули в хвосте сфотографировался и с собой фотку носил. А потом был ещё один случай, который меня от жалости и доброты вылечил. Мы перевозили мед. персонал для полевого госпиталя. Высадили их около моста, откуда они уже на лошадях с конвоем должны добираться. Жара – градусов 50! А тут рядом – ледяная речка. Решили, пока конвой ждём, искупаться. Меня оставили в вертолёте. Если кто свяжется. Потом сменят и я искупаюсь. Наши разделись догола и полезли в воду: вокруг никого, только на том берегу – двое ребятишек лет по 8–10, пасут овец. Овцы подошли к речке напиться. И вдруг эти мальцы из-под овец достают по ружью и начинают наших расстреливать. В упор. Голых. Я сперва застыл, как в столбняке. А потом — за пулемёт и стал их всех поливать: и мальчишек, и овец. Всех положил. Меня тогда поразило, что мальчишки эти моих выстрелов не испугались, а вместо того, чтобы бежать, достреливали моих друзей. А экипаж, с которыми ты каждый день на смерть летаешь – тебе ближе братьев или жены. Из наших никого в живых не осталось.
Он долго насупленно молчал. Разлил остатки вина. Ещё помолчали. Я уже собрался было сказать “спокойной ночи”, как вдруг Андрей вновь заговорил. Будто и не останавливался, а продолжал в голове начатый рассказ:
А знаешь, что самое страшное? — Что к этому злу привыкаешь. Как к запаху пота или потрескавшимся в кровь губам. И планка того, что можно, а что нельзя, как гангрена ползёт всё выше и выше. Первые разы — за своих отстреливал. А потом меж собой куражились: кто смелее и отчаянней. А потом уже — засасывало. Как наркотик. Без адреналина закисаешь. О самоубийстве мысли приходят. И ведь когда я уезжал и меня, по традиции “гостинцами” снаряжали, у меня только раз, в самом конце, как обухом по голове добануло, что то, что мы делаем — грех смертный.
Погоди, я тебя потерял. Какими гостинцами?
Ну помнишь, я тебе говорил, что шмоток навёз? На продажу? Откуда они, думаешь? Нам Маршал Устинов (министр обороны — Я.Н.) ни афганей, ни долларов, ни джинсов, ни Мальборо не выдавал. Сами собирали.
Это как?
Ты чо, правда не понимаешь или просто целочку из себя строишь? Заходили в лавки с Калашниковыми наперевес и набирали, что нравилось.
А командиры об этом знали?
Догадывались. Только мы им об этом на линейке перед строем не докладывали. А потом, что они могли сделать, когда все — на пределе и у каждого — по автомату с двумя магазинами? Они нас жуть, как боялись. Да и сами правдами и неправдами норовили что-то оторвать и домой отправить. Иногда даже с солдатами, которые отбывали домой. Но я напуганный был — нам чётко говорили: «Никаких писем или передач! Найдём – вместо дома – в дисбат!». Я только несколько телефонов запомнил и потом позвонил, передал, что живы…
А ты говорил, что «обухом по голове». Это как?
Когда меня призвали, моей сестрёнке Томе было 5 лет. И я очень хотел привезти ей красивую куклу, какие видел в Кабуле. В Союзе таких не бывает. И вот ходим из лавки в лавку, ищем куклу. Наконец вижу: около дома сидит девочка лет семи в косынке и играет с такой куклой. Мои архаровцы тоже увидели. Подходят и тянут. А девчонка не даёт. Кричать начинает. Выбегает мать. Сразу врубается, молча забирает у дочки куклу, кладёт на дорогу, и пытается девочку увезти. А та не идёт, застыла, как вкопанная и смотрит на меня огромными не детскими глазами. Глаза – огромные, серые, как у моей Томки. А в них слёзы и ненависть. Меня, как током ударило. Мои архаровцы радуются, что поиск, вроде, закончен:
Андрюха, такая кукла годится?
Я их отодвинул, взял куклу и положил её к девчонке. А она презрительно босой ножкой куклу откинула, как нечисть, и с матерью в дом ушла. Я там эту куклу так лежать и оставил. У меня теперь эта афганочка, как кошмар, всё время перед глазами стоит…
Знаешь, когда там привыкаешь к этому аду, так вроде ничего. Даже интерес какой-то. А сейчас, каких-то 10 дней другой жизни, и возвращаться туда – жутко! Никогда раньше ничего не боялся: ни боли, ни высоты, ни даже смерти… А сейчас боюсь.. Теперь я понимаю, почему они на побывку не пускают; те, кто возвращаются – чаще всего пулю в лоб и пускают. Или на героин садятся…
Я не знал, что сказать. Ещё помолчали. Андрей разлил остатки
— Всё. Хватит душу травить. Давай на посошок выпьем, — и спать!
Выпил, лёг и сразу затих.
Когда я проснулся, мы подъезжали к Москве. Он уже сидел одетый и глядел в окно. На меня посмотрел с раздражением.
— Эй, то, что я вчера с пьяных глаз наплёл – брехня. Всё придумал. Для красного словца.
— Да я и не помню что ты мне говорил: пьяный был.
-Пиздишь, но ладно. Мне сейчас всё равно!
Я протянул ему книгу О. Генри.
— Бери, я ещё достану.
— Нет. Не нужны мне там эти сопли в сахаре.
— Ты в Москве сколько будешь? Если никого нет, можешь ко мне.
Он зло на меня посмотрел и вдруг говорит:
— Спасибо тебе, Яков, за водку, закуску, да культурную программу, но отъебался бы ты от меня, а?
Взял свой чемодан и рюкзак и, хоть до вокзала было ещё минут 20, пошёл в другой вагон. Больше я его не видел.
